На распутье - 8

В своей книге «Григорий Распутин. Жизнь старца и конец империи» Андрей Гусаров точно описал место преступления.
…Комнату в нижнем этаже дворца отремонтировали специально для приёма Григория Ефимовича. Помещение разделили на две части. В одной из них находился камин, во второй, более удалённой, поставили мягкие кресла и диван. Здесь же на полу лежала громадная шкура белого медведя. На небольшом столе под высокими окнами стояло четыре бутылки с мадерой, хересом, портвейном и марсалой; на чайном столике заговорщики расположили различные закуски и пирожные птифуры с шоколадным и розовым кремом. Именно их Юсупов и Лазаверт нашпиговали порошком цианистого калия, а великий князь Дмитрий Павлович наполнил рюмки отравленным вином.

В начале второго часа ночи машина с Юсуповым и Распутиным въехала во двор юсуповского дворца. Заговорщики слышали, как они вышли из машины – хлопнули дверцы, а через несколько секунд в вестибюле глухо прозвучали шаги, при этом «старец» спросил: «Куда, милый?».

И действительно, из парадного вестибюля Григорий Ефимович в сопровождении Феликса Юсупова спустился в подвальное помещение, где они стали беседовать в ожидании Ирины. В то же время на втором этаже особняка для усыпления бдительности Распутина участники заговора разыгрывали спектакль – были слышны голоса, в том числе и женский, играла музыка, слышался звон бокалов.

– Моя тёща ещё наверху с несколькими нашими знакомыми молодыми людьми, но все они собираются уходить. Моя жена присоединится к нам, как только они уйдут… Сядем, – сказал Юсупов своему гостю.
В доме, кроме Феликса Юсупова и Григория Распутина, в тот момент находились великий князь Дмитрий Павлович, Пуришкевич, доктор Лазаверт и, возможно, резидент британской разведки лейтенант Освальд Рейнер.
События развивались своим чередом, и вскоре наступила трагическая развязка. В какой-то момент князь Юсупов оставил Распутина одного, сказав, что желает посмотреть, что происходит на втором этаже. Обратно князь вернулся с револьвером.
Выждав некоторое время, князь выстрелил из браунинга в живот старцу, который рухнул на пол. Вниз сбежали остальные участники заговора, решили, что Распутин убит и им можно уходить. Но князь вновь спускается в подвал за забытым плащом, и в тот момент, когда он берёт вещи, живой, тяжелораненый Распутин набрасывается на князя и начинается потасовка. На шум сбегаются все заговорщики, которые вновь стреляют (или не стреляют) в Григория Ефимовича, и принимаются избивать его. После этой кровавой сцены участники убийства, решив, что на этот раз всё действительно кончено, вновь оставляют его, а сами отправляются за ковром, чтобы завернуть бездыханное тело. По плану тело Распутина нужно было утопить в реке. Но это был ещё не конец.
Очнувшись в темноте, Распутин обнаружил, что он в комнате один. Тяжелораненый и жестоко избитый «старец» выбирается из подвала во внутренний двор юсуповского дворца и медленно бредёт в сторону ворот. Услышав в ночной тишине шаркающие шаги, начинают звонко лаять собаки, и заговорщики один за другим выбегают во внутренний двор. У ворот маячит огромная и страшная фигура живого Распутина!
Тогда стреляет великий князь Дмитрий Павлович, но, возможно, промахивается, или попадает в спину (одну пулю нашли в позвоночнике Распутина). Из пистолета американской компании Savage стреляет Пуришкевич, но промахивается. Третий и последний выстрел великий князь делает уже в лежащего на спине «старца» с близкого расстояния. По одной из версий, этот последний выстрел производит из пистолета «Уэбли» британский разведчик О. Рейнер. Пуля попадает в лоб «друга» императорской семьи, который умирает на петербургском снегу.
А Аликс была удивлена новостью о том, что Распутин решил навестить дворец Юсупова, чтобы поближе познакомиться с красавицей Ириной.
В главе романа с названием «Последний день мессии» Валентин Пикуль передал слова Александры Фёдоровны.
— Должно быть, какая-то ошибка, – сказала государыня, – так как Ирина в Крыму, а родителей Юсуповых нет в городе…
Юсупов часто вспоминал тот роковой вечер.
На столе уже пыхтел самовар. Кругом были расставлены вазы с пирожными и любимыми распутинскими лакомствами. Старинные фонари с цветными стеклами освещали комнаты сверху. Тяжелые красные штофные занавеси были опущены. Казалось, что мы отгорожены от всего мира. И, что бы ни произошло здесь ночью, все будет похоронено за толщею этих капитальных стен… Доктор Лазоверт щелкнул крышкой часов:
– Не пора ли все отравить? Уже время…
На что Юсупов ответил, что еще успеется, и предложил:
– Пока не отравлено, давайте, господа, выпьем по рюмочке и закусим этими очаровательными птифурами.
В каминах с треском разгорались дрова. Рюмки были из тяжелого, как свинец, богемского хрусталя. В бутылках – марсала, херес, мадера, крымское. Юсупов сказал, что Распутин будет ждать его с черной лестницы, дабы обмануть шпиков, следящих за парадным ходом. Дмитрий спросил его – спокоен ли Распутин?
– Нет причин волноваться. Мы с ним целуемся, как отец с сыном, и он верит, что еще проведет меня в «министеры».
– Ты его не спрашивал – в какие министры?
– Это безразлично… Господа, – попросил Феликс, – прошу вас насвинячить на столе, ибо у Распутина глаз очень острый, а я предупредил его, что у меня сегодня гости…
Пуришкевич накрошил вокруг кусков кекса, надкусил пирожное да так его и оставил. («Все это, – писал он, – необходимо было, дабы, войдя, Распутин почувствовал, что он напугал дамское общество, которое поднялось из столовой в гостиную наверх»). Настала торжественная минута… Лазоверт со скрипом натянул тонкие резиновые перчатки, растер в порошок кристаллы цианистого калия. Птифуры были двух сортов – с розовым и шоколадным кремом. Приподымая ножом их красивые сочные верхушки, доктор щедро и густо насыщал внутренности пирожных страшным ядом.
– Достаточно ли? – усомнился капитан Сухотин.
– Один такой птифурчик, – отвечал Лазоверт, – способен в считанные мгновения убить всю нашу конфиденцию…
Закончив возню с ядами, он бросил перчатки в камин. Растворенный яд решили наливать в бокалы перед самым приездом Распутина, чтобы сила циана не улетучилась. Юсупов сказал:
– Два бокала оставьте чистыми – для меня.
Сухотин задал ему естественный вопрос:
– А вы, князь, не боитесь перепутать бокалы?
Феликс со значением отвечал офицеру:
– Капитан, со мною этого никогда не случится…
Лазоверт облачился в шоферские доспехи; Феликс, под стать своим высоким охотничьим сапогам, накинул на себя длинную оленью доху шерстью наружу. Он посмотрел на часы.
– Я думаю, – сказал, – минут эдак через двадцать вы можете уже заводить граммофон. Не забудьте про «Янки дудль дэнди»!

Когда шум отъехавшего мотора затих, Пуришкевич отметил время: 00.35. Все покинули подвальное помещение, собрались в гостиной бельэтажа, капитан Сухотин уже копался в пластинках, отыскивая бравурную – с мелодией «Янки дудль дэнди» (пускай распутинская душа возликует!). Без четверти час сообщники снова спустились в подвал и аккуратно наполнили ядом бокалы.
Великий князь, закурив сигару, бросил спичку в камин.
– Итак, с розовым кремом отравлены, а Феликс уже знает, в какие бокалы налит нами цианистый калий.
А в это время Дориан Грей крепко обнимал Распутина и целовал его – радостно. Гришка, вроде шутя, сказал ему:
– Мастак целоваться… Не иудин ли поцелуй твой?
С византийским коварством Юсупов еще раз горячо облобызал свою жертву и сказал, что машина подана… Все, кто видел Феликса в этот день, хорошо запомнили, что глаза князя были окантованы страшною синевой. Феликсу казалось, что кто-то следит за ним из соседней комнаты. И он еще выше поднял воротник и надвинул шапку. „Чего ты так прячешься? – спросил его Распутин…“ Нервные ощущения Юсупова не подвели его: в этот момент он действительно уже находился под негласным наблюдением.
Из показаний Кати Печеркиной: «Распутин сам открыл дверь. Входивший спросил: „Что, никого нет?“, на что Григорий Ефимович ответил: „Никого нет, и дети спят“. Оба прошли по кухне мимо меня в комнаты, а я находилась за перегородкой кухни и, отодвинув занавеску, видела, что прошел Маленький, это муж Ирины Александровны» (считайте, что убийца уже известен полиции!)
Но Юсупова, когда он прошел в комнаты, стало колотить, зубы невольно отбили дробь, и Распутин, заметив, что с князем не все в порядке, предложил ему успокоительных капель:
– Бадмаевские! Хошь, накапаю?
– Ну, давай. Накапай.
– Чичас. Как рукой все сымет. Хорошие капли…
Комичность этой сцены очевидна: жертва недрогнувшей рукой подносила успокоительную микстуру своему палачу, чтобы тот не волновался перед актом убийства. Юсупов жадно проглотил густую пахучую жидкость. Немного освоился, даже подал Распутину шубу; в передней Гришка нацепил на свои сапоги большущие резиновые боты № 10 фирмы «Треугольник». Покинули квартиру тем же черным ходом, минуя кухню, где их проводили все замечавшие глаза Печеркиной. На лестнице Гришка вцепился в руку Юсупова.
– Дай-кось я тебя сам поведу… Темно-то как! Во где убивать людей хорошо. Не хошь ли, я тебя угроблю?
– Что за глупые шутки! – возмутился князь.
– Ха-ха-ха… Осторожней. Здеся ступенька…
Бадмаевские капли подействовали, и далее, до какой-то определенной черты, Юсупов сохранял воистину спартанское спокойствие. Лазоверт завел мотор, велел пассажирам плотное захлопнуть дверцы кабины, и автомобиль поплыл между сугробов вдоль заснеженной улицы, подмигивая редким прохожим желтыми совиными глазами фар… Распутин устроился поудобнее и начал:
– Иринку-то покажешь?
– Покажу.
– А не боишься? – с бесовской вежливостью спросил Гришка, хихикнув, и больно пихнул Юсупова в бок. – Сам ведь знаешь, каки слухи-то обо мне ходят… Мой грех – бабье люблю.
Здесь же, в машине, он признался:
– А ко мне тут Протопопов заезжал. Говорит, меня убить кто-то хочет. Но этот номер у них не пройдет. Я ему так и сказал – руки коротки!
Вот и дворец.
Тогда феликс и решил, что похотливый «святой» ни при каких обстоятельствах живым отсюда не выйдет.
– Все об этом… быдто меня умертвить хотят. – Распутин вдруг треснул кулаком по столу, так что рюмки вздрогнули; поблескивая глазами, заговорил напористо: – Ничего со мной не случится! Нет таких мазуриков, которых бы я боялся. Уж скока раз хотели меня продырявить, но господь всегда разрушал козни нечистого. Погибнет тот, кто руку на меня вздымет!
Юсупову от этих слов стало не по себе, но князь успокоился, когда Гришка вполне ровным голосом попросил дать чаю.
Феликс поднялся, сказал невозмутимо:
– Будет и чай. Я на минутку отлучусь…
Он поднялся наверх, где маялись заговорщики.
– Что делать? Эта зажравшаяся скотина ото всего отказывается. Вина не хочет. От пирожных воротится.
– А как его настроение? – был задан вопрос.
– Н-нева-ажное, – с заминкою произнес Феликс. – Похоже, он о чем-то догадывается… намекает!
Дмитрий Павлович горячо заговорил:
– Феликс, не оставляй его одного. А вдруг он, привлеченный граммофоном, пожелает подняться сюда…
– Веселое дело, – буркнул Пуришкевич, – если он здесь увидит его высочество с револьвером и мое ничтожество с кастетом!
– Надо без шума, – добавил Лазоверт.
Юсупов спустился вниз – к Распутину.
– Чаю подожди. Все-таки давай выпьем…
Гришка согласился: «А! Налей». Хлопнула пробка, и этот звук был услышан наверху («Пьют, – шепнул Дмитрий, – теперь ждать осталось недолго…»). Но Юсупов по причине, которая и самому была непонятной, наполнил вином те бокалы, в которых не было яда. Распутин с удовольствием выпил.
– А вон мадерца, – узрел он. – Плесни-ка мадерцы.
Юсупов, чтобы исправить свою ошибку, хотел наливать мадеру в бокал с ядом, но Распутин неожиданно заартачился:
– Лей в эту, из которой я уже пил.
– Да ведь нельзя мешать крымское с мадерой.
– Лей, говорю. Ты ни хрена не понимаешь.
Феликс доказал, что нервы у него крепкие. Одно неверное движение, и бокал, из которого пил Распутин, упал и разбился.
– Ну вот, – заворчал Гришка, – ты хуже коровы…
Мадеру с цианистым калием он пил с особенным удовольствием, причмокивая, похваливал. Потом сказал:
– Чего ж это Иринка твоя не идет? Я, знаешь, брат, ждать не привык. Даже царицка меня ждать не заставляет.
– Погоди. Придет.
– Налей-ка еще, – протянул Распутин бокал…
С неохотой съел пирожное с ядом. Понравилось – потянулся за вторым. Юсупов внутренне напрягся, готовый увидеть перед собой труп. Но Распутин жевал, жевал… Он спокойно доедал восьмой птифур. И, поднося руку к горлу, массировал его.
– Что с тобою? – спросил Юсупов в надежде.
– Да так… першит что-то.
Из воспоминаний Феликса Юсупова.
Распутин преспокойно расхаживал по комнате. Тогда я взял второй бокал с ядом, наполнил его вином и протянул Распутину. Тот выпил его с тем же результатом… Внезапно его лицо исказилось яростью. Ни разу я не видел его таким страшным. Он вперил в меня взгляд, полный сатанинской злобы… Между нами как будто шла безмолвная, таинственная и беспощадная борьба.
– Чаю подавать? – спросил Юсупов.
– Давай. Жажда началась… мучает…
Увидев на тахте гитару, он попросил спеть ему. Мне нелегко было петь в такую минуту, однако я взял гитару и запел:

Все пташки-канарейки так жалобно поют,
А нам с тобой, мой милый, разлуку подают.
Разлука ты, разлука, чужая сторона,
Никто нас не разлучит, одна сыра земля.
Подайте мне карету да сорок лошадей,
Я сяду и поеду к разлучнице своей…»

В это время наверху Пуришкевич сказал:
– Ничего не понимаю… При чем здесь песни?
– Я тоже, – поддержал Дмитрий, – не могу уяснить, что там творится. Если Распутин мертв, то не сошел же Феликс с ума, чтобы распевать над покойником дурацкие песни. А если Распутин жив, тогда для меня остается загадкой назначение цианистого калия… Ничего не поделаешь – надо сидеть и ждать.
Часы отмечали половину третьего. Юсупов уже стал бояться, что заговорщики, не выдержав напряжения, ворвутся в подвал.
– Я схожу посмотрю, что там у моей жены…
Капитан Сухотин держался молодцом, а доктор Лазоверт скис. Сначала он нервно мотался по комнатам, пересаживаясь из одного кресла в другое, потом осунулся и стал белым-белым.
– Господа, мне дурно, – сознался он. – Никогда не думал, что могу быть такой тряпкой. Стыжусь… простите меня…
Два Георгия украшали грудь этого врача, не раз смотревшего в лицо смерти. Но одно дело – война и фронт, другое – убийство. Пуришкевич посоветовал ему выйти на двор, умыться снегом. Лазоверт спустился к автомобилю, где упал в обморок и долго лежал на снегу. Юсупов тем временем поднялся наверх.
– Что-нибудь одно: или наш Распутин действительно святой или… Будь проклят Маклаков, давший нам калий! Яд беспомощен. Гришка выпил и сожрал все, что отравлено. Но только рыгает и появилось сильное слюнотечение… Нужно решать скорее, ибо скотина выражает крайнее нетерпение, отчего Ирина не приходит, и он измучил меня вопросами… Даже подозревать стал…
Великий князь сказал, даже с облегчением:
– Видать, не судьба! Отпустим Гришку с миром… Будем искать случая расправиться с ним в ином месте.
– Тогда зачем же вся эта комедия? – вспылил Сухотин.
– Отпустить? – забушевал Пуришкевич. – Ни в коем случае! Если животное загнали на бойню, значит, надо выпустить кровь… Второй раз его так удачно не заманишь… зверь хитрый. А живым он отсюда выйти не должен!
– Но как же быть? – растерянно спросил Митя.
– Я его расстреляю. Я размозжу ему череп кастетом…
Со двора пришел Лазоверт, малость очухавшийся от холода, и ему вручили каучуковую гирю – дар Маклакова.
– Доктор, вы будете бить его этой штукой.
– Благодарю за доверие. Я постараюсь…
Дмитрий прокрутил барабан револьвера. То же сделал и капитан Сухотин. Юсупов сунул в карман браунинг. Пуришкевич с кастетом и «соважем» возглавлял процессию убийц, которую замыкал доктор Лазоверт, торжественно несущий над собой дурацкую гирю для гимнастических упражнений… Внизу громко рыгал Гришка.
Пуришкевич писал: «Мы гуськом осторожно двинулись к лестнице и уже спустились было к пятой ступеньке, когда Юсупов задержал это комическое шествие, здраво сказав:
– Господа, для этого хватит и одного человека…
Он вернулся в погреб. Распутин тяжело дышал.
– Как самочувствие? – любезно осведомился хозяин.
– Жжет что-то… першит… изжога…
Очевидно, яд все-таки подействовал на этого зверя.
Но Юсупов недоумевал, как великий провидец не мог заметить браунинг в его руке, заложенной за спину. Он сказал:
– Гости ушли. Ирина сейчас спустится к нам…
Обдумывал, куда целить – в висок или в сердце?
– А ты еще не смотрел хрустальное распятие?
– Какое?
– А вот это… – показал ему князь.
Распутин охотно склонился над распятием.
Выстрел!
Юсупов стрелял несколько сверху, и пуля, войдя в Распутина, прошла через легкое, едва не задев сердце, после чего застряла в печени. Гришка издал протяжный рев, но продолжал стоять на ногах. Феликс толкнул его – он упал на медвежьи шкуры. Заговорщики, услышав выстрел, почти кубарем ссыпались вниз по лестнице. При этом кто-то из них плечом задел штепсель – электричество погасло, впотьмах Лазоверт налетел на князя и громко вскрикнул («Я не шевелился, – писал Юсупов, – боясь наступить на труп…»).
– Да зажгите же свет, черт вас побери! – велел он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал ему голос Дмитрия.
Ярко вспыхнул свет, и они увидели Распутина, лежавшего на спине поперек шкуры. По лицу его пробегала судорога, одной рукой он закрывал себе глаза, а пальцы другой были сведены в крепкий кулак. Крови не было! Над Гришкой, сжимая браунинг, стоял Юсупов, и заговорщики были восхищены его удивительным спокойствием.
– Надо перетащить со шкуры, – сказал он, – чтобы на ней не оставалось никаких пятен…
Пуришкевич взялся за плечи, великий князь за ноги, вдвоем они перенесли Гришку на плиты каменного пола. Ползая на коленях, над ним склонился врач Лазоверт, щупал пульс:
– Агония. Но минуты две-три еще будет жить…
– Подождем, пока не сдох окончательно!
Лазоверт произнес два роковых слова: «Он мертв», – и тогда заговорщики вышли из погреба, последний из них погасил за собою свет. Все собрались наверху, стали дружно чокаться бокалами, Лазоверт порозовел, говоря:
– Противная это штука – убийство…
– Ах, доктор, доктор! Сейчас не до лирики.
– Господа, – спросил Митя, – а вы заметили, какая у него борода? Она лоснится от каких-то дорогих парижских специй…
– Однако, – заметил Сухотин, – уже четвертый час!
Да. Следовало поторопиться. Согласно плану Дмитрий и Лазоверт должны отвезти старца домой, а роль Распутина взялся сыграть Сухотин, который уже напялил распутинскую шубу и его шапку. На случай, если тайная полиция их выследила, они должны завернуть на Гороховую, после чего ехать на Варшавский вокзал, там оставят машину санитарного поезда, возьмут извозчика и, заехав во дворец Дмитрия, на его автомобиле вернутся обратно – за телом Распутина… Все ясно!
Пуришкевич напомнил Сухотину:
– На вокзале вас встретит моя жена, вы отдайте все вещи Распутина, и она сразу же приступит к их сжиганию.
Они уехали, во дворце остались Юсупов и Пуришкевич.
– Да оставьте вы свой «соваж», – сказал Феликс.
Пуришкевич положил свое оружие на письменный стол. Юсупов переоделся в офицерскую тужурку с погонами генерал-адъютанта. Дворец был пустынен, и в нем было тихо, как в гробу. Говорить не хотелось. Молодой князь с синяками под глазами сидел в кресле, покуривая египетскую сигарету. Пуришкевич напротив него помаленьку, но часто подливал себе французского коньяку.
– Редко приходится выпивать, – жаловался он…
Напряженная нота звучала в мертвой тишине ночного дворца. Внизу (они постоянно помнили об этом!) лежал убитый Распутин. Что-то неуловимое и острое коснулось сердца каждого… Юсупов и Пуришкевич одновременно испытали психический толчок.
Юсупов рассказывал об этом моменте кратко: «Вдруг меня охватила непонятная тревога». Пуришкевич писал: «Твердо помню, что какая-то внутренняя сила толкнула меня к письменному столу Юсупова, на котором лежал вынутый из кармана мой „соваж“, как я взял его и положил обратно, в правый карман брюк…»
Феликс размял в пепельнице ароматную сигарету.
– Я спущусь вниз, – сказал он.
– Хорошо, – ответил Пуришкевич и, запустив руку в карман брюк, он переставил оружие на «feu» (открытие огня).
* * *
Юсупов включил свет в подвале. Распутин лежал в той же позе, в какой его оставили. Ни малейшего биения пульса не прощупывалось в его запястье. «Сам не знаю почему, – писал Юсупов, – я вдруг схватил труп обеими руками и сильно встряхнул его. Он наклонился на бок и снова упал. Я уже собрался уйти…»
Итак, все кончено. Распутин мертв!!!