Эпоха Вечного Лета (Рассказы)

Эпоха Вечного Лета
Рассказы

1


Моя бабушка в свое время была очень интересной мадамой. В мои два с половиной года ей было сорок с небольшим. Как говорится, красавицей не назовешь, но была чертовски мила. Слегка вздернутый носик, конкретная и отрывистая манера говорить и двигаться. Вся такая ухоженная и подтянутая. Черные, в узел затянутые волосы, попа словно орешек, глазищи с огнем, немного пухловатые губки, «цокающая», уверенная, но не лишенная женской притягательности походка, делали ее объектом восхищения многих, знающих в «этом» толк. Но семейное и социальное положение не позволяли ей отвлекаться на различные «нехорошие излишества». В то время мальчиком я был любознательным, развитым и уже умел говорить и читать, наверное, как и большинство детей того периода. Бабушка помещала меня в коричневые растянутые колготки, трясла на весу, подтягивая их мне почти до подмышек, сверху надевала зеленые шорты, какую-нибудь маечку, чмокала меня в нос, и, слегка шлепнув под задницу, шла со мной гулять. Во дворе стоял чуть перекошенный деревянный столик, за которым сидели дяденьки, и, ударяя по нему ладошкой, что-то громко выкрикивали и смеялись. Мы шли мимо и мужички, завидя нас, приподнимались со скамеечки и, прикладывая руки к своим кепочкам, здоровались с бабушкой. Бабушка удостаивала быстрым кивком учтивых джентльменов, а те в свою очередь улыбались и протягивали мне какие-то пожухлые яблочки и конфетки. Взять что-либо мне редко удавалось, так как бабушка одергивала меня за руку, и мы шли дальше гулять.
– Что это за дяди? – спрашивал я.
– Дураки – отрывисто отвечала бабушка.
– Почему они дураки?!
– Алкаши, потому что! – Слышал я в ответ... И тогда мне думалось: «Ууу... ну, надо же, это АЛКАШИ!!!». Всю пагубность этого «титула» знать тогда я не мог, но мне было безумно непонятно, почему же они дураки?! Такие добрые! Смеются, конфеты дают. Как так?! Вот это и был один из парадоксов моего далекого детства… Были и другие.


Телосложение у детей не симметрично... Большая голова, тоненькие ножки, пузо и попа, которые могут вдруг вырасти, а могут и не вырасти вообще, то и дело возникающие ниоткуда прыщи и бородавки на лице, различные коклюши и ветряные оспы особого чувства радости детскому миросозерцанию не прибавляют. И ребенок, подходя порой к зеркалу, в недоумении пожимает плечами. А ведь детской голове и в самом деле есть отчего «опухнуть». Все эти социологизмы, пословицы, поговорки, притчи, народные мудрости, странные песни, некая непереводимая игра слов и фраз, наверное, и являются причиной детской «бошковидной» несимметричности. Как утомительно и странно, совсем недавно появившемуся на свет человеку, от взрослых, внушающих авторитет, родных людей, постоянно слышать нелепые и непонятные речи... такие как: «валять дурака», «сесть в калошу», «опростоволоситься», «считать ворон (когда их нет)», «тянуть (какого- то) кота за яйца (ну вы понимаете!) и прочее... Все это не только вызывает безусловный интерес у ребенка, но и удручает одновременно и неимоверно!!! Мне, к примеру, долгое время было непонятно, что такое «алыхроссы?» Почему их миллион? И как кто-то их видит из окна? (песня «Миллион алых роз»). Я очень почему-то тогда их боялся. Или же слова из песни Антонова «Летящей походкой ты вышла из мая и скрылась из глаз в пелене января»… Это теперь мне понятна высокая поэзия, а тогда?! Мало того, слова песни казались странными. Мне слышалось не «в пелене января», а «пеленея твоя»... И я думал, и терзался вопросом «Что же это за такая «пеленея», и где она у нее вообще находится?! И как она скрыться из глаз посмела?! Много таких примеров и, конечно, не только у меня одного. Все, наверняка, помнят что-то эдакое подобное. Но это сейчас забавно вспоминать, а тогда?! Это же был тихий ужас, на грани не менее тихого помешательства.! А как я рыдал в подушку, когда моя бабушка, беседуя с кем-то по телефону, вдруг сказала: «Ах, как жаль, астраханский арбуз разбился!». Подойдя к ней, я попытался уточнить детали трагедии, но, вопросительно на меня взглянув, бабушка ответила: «Ты чего? Разбился, да и все тут!» ... А ведь после просмотра кинокартины про героев-летчиков «В бой идут одни старики» мой дед подробно объяснил кто такой «ас». И тогда, лежа в кроватке, я оплакивал этого героя... Как же так, думалось мне... такой парень, «ас» по имени (или прозвищу, вероятно для устрашения врагов) «траханский арбуз» взял и разбился. Горько было мне, маленькому мальчику, и жалко до слез этого «траханского героя-арбуза.!!! Да... я был сентиментален и любопытен. В свои два с половиной года я почему-то уже умел читать... И читал все, что ни попадя! Все, что кем-то и где-то было написано. Я читал надписи на заборах, сказки Андерсена, различные руководства по эксплуатации всякой бытовой техники, состав творога и кефира. И это мое умение (всех умиляющее) в итоге превратилось в манию... У деда была неплохая библиотека, и к пяти годам я прочел все, что было возможно (шутка) ... Опустим классиков...Это нормально. Я их уже знал. Но эти советские повести, типа «О суровом друге», «Заводские будни», «Справедливость профработника» до сих пор, наверное, имеют влияние на содержание моего лексикона и моменты политической избирательности... (Моментов!). Одним из моих любимых «чтив» была БМЭ (большая медицинская энциклопедия). Бабушка была медработником и эта книжка (а точнее 14 томов) всегда была в открытом для меня доступе. Моя мама тогда училась в университете, и я, как сейчас, помню ее голос: «Мама!!! Отбери у него эти энциклопедии!!! Он там опять всякие зараженные письки рассматривает!!!». И бабушка со словами: «а ннну-ка» забирала и ставила книжку высоко на полку. Но рассматривал я не только письки. Я ведь был человеком читающим! И я читал про всякие болезни, синдромы, вскрытия, принятие родов и прочее... Однажды, придя из детского сада, я сообщил бабушке, что у одного мальчика сифилИс...
– Не сифилИс, а сИфилис – поправила меня бабушка, проглаживая утюгом белье. – Какой сифилис?! – встрепенулась вдруг бабушка... – Ты что?!
– А что? – парировал я. – На губе же выскакивает болячка, когда сифилИс у человека?
– Не сифилИс, а сИфилис!!! Ты чего?! Какой сифилис?
На следующий день бабушка сопроводила меня в детский сад. Конечно, у мальчика была обычная простуда... Герпес. И сифилитичных синдромов у него не наблюдалось. С тех пор бабушка надежнее прятала БМЭ и это было обидно.
Как я уже ранее упоминал, бабушка моя была женщиной очень ухоженной и чистоплотной, и принципиальные ее взгляды на этих критериях в основном и зиждились. Что же вы хотите?! Медицинский Работник с огромным стажем!
Мне часто приходилось слышать от нее: «Не смей с земли ничего поднимать! Харчки сопливые высыхают и инфекция различная разносится!!!» И правда... Само словосочетание «сопливые харчки» вызывало ужас и омерзение в моем детском рассудке, да и на вид, честно признаться, эти безобразие не пробуждало во мне особого эстетического удовольствия, скорее наоборот, вызывало стойкое отвращение... На эти харчки я не наступал и всячески их обходил, пока они (не приведи Господь!) ненароком не высохли! Дедушка мой тоже порой говаривал, что, дескать, ежели я прилично вести себя не буду и учиться на пятерки не соизволю, то не миновать мне участи харчки эти подметать и всячески утилизировать.
В один «прекрасный» день бабушка, позвав меня к обеду и дав мне ложку, вдруг сказала «Давай, бери хлеб и ешь быстро «суп Харчо»... Можете представить, как у трехлетнего мальчика все словно оборвалось внутри!!! И, бросив ложку, с глазами полными слез, трясущимися губами я вымолвил:
– Сама ешь свое харчо!!! – И после всего этого трехдневный пост вдруг появился в моей (в то время) «праведной» жизни.
Цокая по тротуару каблучками плывет подтянутая, симпатичная женщина (моя бабушка) . Рядом иду я. Мне уже почти четыре года (можно сказать, мужчина). В одной руке у меня воздушный шарик, в другой «мороженка-эскимо», которое я с благоговением «насусливаю». Кусать нельзя! Таков бабушкин наказ! Сегодня выходной и мы, видите ли, гуляем. Сентябрьское ласковое солнышко, синее глубокое небо, нежный ветерок, ласкающий уже разноцветную листву, аромат яблок и пряностей, шарик и мороженка наполняют счастьем мою детскую душу и отражаются в блаженствующей улыбке моей физиономии. Мы идём мимо базара, и обилие красок, звуков и запахов умиляет и восторгает меня! Мы ненадолго зашли на базар, купить бабушке какую–то ткань и нитки.
– Теперь домой? – спрашиваю я.
– Да. – отвечает бабушка, – Только зайдем на минутку к сапожнику.
Я останавливаюсь на месте как вкопанный, и, глядя на бабушку из-под бровей, уверенно отвечаю:
– Нет... К сапожнику не пойдем.
– Ты чего? – удивляется бабушка, пытаясь взять меня за руку.
– Нееет! – кричу я, выпуская шарик и роняя на асфальт мороженку.
– Почему? Да что с тобой? Давай руку!
– Неееееет! – ору я на весь базар, усаживаясь на задницу и пытаясь руками удержаться за землю.
– Да что это за фортели такие?! А ну-ка! – строго говорит бабушка, пытаясь меня поднять.
– Неееет!!!! – воплю я и плечи мои содрогаются от рыданий. – Боже! За что мне все это?! – кричу я, размазывая по щекам горькие слезы.
К нам подходит милиционер, учтиво осведомляясь о причине истерики. Бабушка не менее учтиво объясняет, кто она и что происходит.
– Вот уперся, понимаете, не хочет к сапожнику идти.
– Неееет!!!! Нееет!!! – ору я – Дяденька! Спасите! Помогите! Она хочет отдать меня сапожнику!!!
В легком недоумении милиционер советует нам покинуть базарную площадь, и уже сам, взяв меня за руку, сопровождает нас. Еще долгое время я с недоверием взираю на пожимающую плечами бабушку и озираюсь по сторонам. Но на следующий день все забывается, и жизнь моя налаживается. Что же явилось причиной этого, на первый взгляд странного происшествия, спросите вы? А все очень даже просто... Причиной тому была элементарная «Сила Слова»! Ведь мы порой даже не задумываемся, произнося различные слова и выражения. Так вот и бабушка, погруженная в будничную и житейскую суету, не замечала, как детский мозг словно губка впитывал такие фразеологизмы, как, например: «грязный, как сапожник», «ругаешься, как сапожник», «воняет, как от сапожника», «злой, как сапожник», «пьяный, как сапожник» ну и пр... И естественно «сапожник» приобрёл самую что ни на есть дурную репутацию в моём понимании. А это восклицание: «Боже! Да за что мне все это?!», вылетающее из бабушкиных уст, когда ненароком она ранила палец, чистя, например, картошку, ударялась мизинцем ноги об угол, разбивала чашку, или когда я нечаянно иногда «обкакивался»...
Конечно, это запомнилось. И до сих пор является незаменимым выражением моих каких бы то ни было стенаний и терзаний...
«Слово» явление очень серьезное! Словом можно ободрить, обласкать, вылечить и даже воскресить! Но можно унизить, уничтожить и убить! «Слово» имеет вес! И «взвешивать» «Слово» необходимо. «Слово» – это величайшее изобретение Божие!
Говорите добрые слова! И всем будет ХО-РО-ШО!!!!!


2


Моя мама рассказывала, что, когда я родился, я был невероятно красив. Хм… Ярок – это да! Но так, чтобы красив?! Фотографические снимки того времени указывают, что я был толстоват, щекаст, глазаст, губаст, волосат. И вообще, родился я с бакенбардами. Не с такими, конечно, как у Пушкина, но все же. За сорок лет я почти не изменился, разве что бакенбард не ношу, дабы окончательно не разочаровать окружающих. Поелику бакенбарды в наше время на моей хомячьей физиономии, несомненно, смотрелись бы отвратительно.

Совсем другое дело моя сестренка, которая появилась на свет в заключительный период моего младенчества. На тот момент мне было шесть лет и десять месяцев. Нарекли ее Женечкой. Это сейчас она красивая, интересная, обаятельная, как бы сказали в царской России, СУДАРЫНЯ. А тогда! О, это было нечто! Сидя по-турецки в манежике, вцепившись в деревянные прутья, зыркая бесцветными глазками и выдвинув нижнюю челюсть вперед, угрожающе взирало на свет совершенно лысое, лишенное бровей и ресниц, время от времени что-то не совсем внятно вякающее… «моё сестрёнко».

Ранее, всякого рода младенцев так близко лицезреть мне не доводилось, и сомнения мои касательно ее умственных способностей подтверждались, пусть не ежечасно, но ежедневно, как минимум. Глупа и нелепа она была до безобразия! (Так мне тогда казалось!) Мне, семилетнему интеллектуалу непонятны были все ее игрища. Она верещала и просила погремушку, якобы выпавшую из манежика. И когда я подавал ей игрушку, то по ее логике, беззубая улыбка и хриплый вопль победителя должны были вызывать во мне чувство умиления. Однако я был последователен и логичен, и умиления не испытывал. Стоило мне куда-либо отойти или отвернуться, погремушка вновь, якобы случайно, оказывалась на полу, и все начиналось сначала.
В те дни одна мысль читалась на моем угрюмом лице: «Глупое животное». Чтобы прекратить ее макакоподобное развлечение мне всегда хотелось ее жутко напугать. Надеть наизнанку шубу и шапку, подползти к манежику и с ревом медведя внезапно выскочить. Но гуманные соображения мои строились на осознании невменяемости и без того несчастного ребенка, на вероятности ее еще слабого сердца и на возможности очень щедро огрести от бабушки мокрым полотенцем за такой спектакль.
Мама работала, бабушка возилась у плиты или стирала, ведь подгузников в то время не было, и я был вынужден развлекать Женечку таким образом ежедневно и еженедельно, пока она не научилась наконец-то ходить и выкарабкиваться из манежика. Так началась эпоха нашего совместного сосуществования. Эффект Каина и Авеля, конечно, имел место в нашем быту, и зависть первое время точила мое сознание. Но все аккуратно проанализировав, взвесив и сравнив, я понял, что преимущество на моей стороне, и мой жизненный опыт, и возможность манипулировать открывает доселе мне неведомые возможности.
Итак… бандитская группировка из двух человек (в простонародье именуемая шайкой), где главарем был, естественно, я, а исполнительным директором, Женечка, была успешно учреждена мною, и вышла на большую дорогу! О, это был союз крепкий и нерушимый. Я был уверен, что под любыми пытками мой подельник никогда не выдаст и не продаст любимого главаря. Мой исполнительный директор был до фанатизма предан мне и настолько же исполнителен. И вот что этому поспособствовало…
Когда мне было десять лет, а Женечке, соответственно, шел четвертый год, наша бабушка вдруг стала православной. Ее, конечно, крестили в младенчестве, но юность и зрелые годы нашей бабушки выпали на период советской власти, которая негативно относилась к любому проявлению религиозности.
Шел 1989 год, два года оставалось до развала славной советской империи. Народ, вероятно, чувствовал это. «Перемен требуют наши сердца» – заявлял великий Виктор Цой с экрана телевизора. Появлялись новые слова, музыка, фильмы. И много появлялось тогда того, чего раньше не было, но и исчезало навсегда то, чего тогда, как будто бы было и не жаль, и о чем после приятным оказалось ностальгировать.
Вот тогда многие и ринулись в церковь. Нет, не потому что это стало вдруг модным, а потому что советская идеология изживала себя, и вера в «светлое будущее» угасала. Человеку же свойственно и необходимо во что-то верить, пусть даже в то, что Бога нет, но верить! Альтернативой для многих и стала церковь. Православная, как отождествление утерянной русскости, и множество других церквей, так же с чем-то подобным себя отождествляющих.
В те годы нам с сестренкой совершенно «фиолетовы» были такие рассуждения, однако весьма утомительным сказалось для нас бабушкино православие. Стены нашей квартиры запестрили вдруг иконами, иконками и иконочками, священными так же считались вырезанные из журналов виды церквей и монастырей. Любимым бабушкиным занятием стало изгнание бесов! Ежедневно теперь жилище наше окроплялось святой водой и окуривалось дешевым удушливым ладаном. Каждый уголок квартиры, включая места отхожие, балконы и ниши освящались таким вот образом. За неимением специальных углей, ладан раскуривали, а точнее плавили в алюминиевой кастрюле на газовой плите. Дым коромыслом и вонища стояли такие, что пару раз приходили соседи, и бабушка, разумеется, подробно разъясняла им причину, смысл и пользу проводимого ей обряда, предлагая и в их квартирах проделать то же самое. Но интеллигентные соседи, сославшись на недосуг, как правило, пожав плечами, всякий раз, тихонечко удалялись.
Не знаю, был ли шанс у бесов, но рыжие тараканы, изволившие по ночам трапезничать на кухне, исчезли бесследно! Ежедневно перед обрядом, в восемь утра, начиналось молитвенное правило. Вычитывались: молитвы утренние, молитвы от осквернения, две кафизмы псалтыря Давида, две кафизмы псалтыря Богородице, помянник, глава из ветхого, глава из Нового Завета, житие святого по дню и глава «Добротолюбие». Заканчивалась вся эта мантифолия в час дня. Учился я тогда со второй смены, и, наверное, та радость, с которой я убегал в школу, сравнима была разве что с походом в луна-парк. Всяческие попытки сократить или увильнуть от молитвенного правила были бессмысленны. Бабушка на тот момент была нашим шефом, боссом и настоятелем, посему «отхерачить» (простите) мокрым полотенцем могла очень даже не по-христиански!
Я к тому времени был уже прилично развращен влиянием школы и улицы, а вот сестренке моей основы христианской морали и нравственности пришлось впитать в полной мере. Ответственно могу заявить, что Женечка в свои пять была уже очень набожной и богобоязненной девочкой. На пару с бабушкой они искренно рыдали, когда читали о подвигах и страданиях древних христиан-мучеников и умилялись победой подвижников веры и благочестия над сатанинскими искушениями. Такие истины как: «С Господом все возможно», «У Господа мертвых нет», «На Господа только надейся», «Перед Господом все равны» были поняты и прижились в ее, тогда еще детском сознании. Что сказать, Женечка была доброй, наивной и благочестивой. А это как раз мне, хитрому засранцу, и было на руку. Ведь ябедника можно было сравнить с Иудой, а Иуда Женечке очень уж был омерзителен. И в таком ключе, манипулируя ее сознанием, я делал Женечку не только свидетелем, но и невольным соучастником всех моих преступлений. Что скрывать, в двенадцать лет я был лживым, пакостным и гадким мальчишкой. Выдумывая очередную, выгодную мне пакость, например, воруя что-то из холодильника или выковыривая при помощи ножа из копилки мелочь, подобно гласу совести постоянно слышал я от сестренки одну и ту же реплику. Она, стоя рядом, сложив на груди ручонки и презрительно прищурив глаза, тихим, надтреснутым голосом уверяла: «Не надо, Максим! Не делай этого! Ведь Господ все видит!». «ГОспод» – говорила она, с ударением на первую «о». И это меня смешило! «Не ссы, обязательно исповедаюсь» – отвечал я. И в воскресенье бабушка приводила нас в церковь, где я действительно искренне каялся, не сомневаясь, что «ГОспод все простит».

Привитая бабушкой христианская мораль и… конфеты! Вот все то, на чем держалось мое могущество! К сладкому я не питал слабости с тех самых пор, когда, будучи пятилетним воришкой, стырил из холодильника, проткнул отверткой и высосал две банки сгущенного молока. Результат был воистину ужасающим. Мне сделалось тогда очень, очень дурно! И даже теперь, вспоминая и описывая это событие, в теле моем ощущается некий дискомфорт в области гортани. Конфеты и вообще сладкое для сестренки моей было второй, если не сказать первой, религией. Бедняжку трясло при одном упоминании о конфетах! Куда только не прятала бабушка сладкое искушение. Какой-то внутренний инстинкт, какое-то седьмое чувство подсказывало Женечке заветный тайник, обнаружив который она, отбросив священный трепет перед мокрым полотенцем, ничтоже сумняшеся, тут же, на месте уничтожала найденный клад.
Как-то накануне светлой Пасхи бабушка напекла куличи, и, облив их сверху сахарной глазурью, поставила на подоконник сушиться в надежде, что на утро благочестивый батюшка освятит пасхальную снедь. Услышав утром бабушкину ругань и визг Женечки я даже не рискнул выйти из комнаты. Бабушку, трепетно ожидающую Светлое Христово Воскресение, на утро встречала на подоконнике толпа уродов-куличей с обгрызанными шляпами и дырами от повыковыренного из боков изюма. Я слышал, как с силой захлопнулась входная дверь, вероятно, бабушка пошла за яйцами, чтобы как-то реанимировать куличи и заново приготовить глазурь. А спустя пару минут в мою комнату вошла Женечка, и, размазывая сопли и слезы, присев на краешек моей кровати, всхлипывая, сообщила, что бабушка обозвала её «ходячей парашей». Я визжал от смеха, я чуть не порвал себе кишки! Я катался по полую. Я икал и пил воду, потому как, такого нелепого и смешного ругательства я никогда, ни от кого более не слышал. Но Женечку я, конечно же, пожалел. Со временем бабушкино христианское подвижничество пошло на спад, но, тем не менее, воцерковленными мы с сестренкой считаем себя и по сей день. Бабушка вообще была человеком увлекающимся, и может не так безумны были ее новшества, как то, с каким фанатизмом она это воплощала в жизнь, и то, что никто из членов семьи не смел ей противоречить, смиренно принимая очередное ее какое-нибудь ноу-хау.
Где-то бабушка раздобыла книжку некоего Поля Брегга под названием «Чудо Голодания», в которой вышеупомянутый «подвижник» увещевал граждан, что кушать вредно. Надо заметить, что и до этого рацион нашего питания основывался на исключительно пользительных продуктах. Также нельзя забывать и о постах, и постных днях. Потому-то вредоносные конфеты всегда и прятались, а в некоторых случаях даже и уничтожались. Так вот. Этот «тоже ученый» уверял, что его система способна избавить обывателя от потребности вообще питаться. Бабушке такая идея очень понравилась! Было принято решение в понедельник вообще ничего не есть, а только пить дистиллированную воду, за которой мне приходилось мотаться в центральную аптеку. Спустя неделю, к понедельнику, по системе, уже примыкал и вторник, потом среда и т.д. Таким вот нехитрым образом прекрасный учёный Поль Брегг, вероятно, надеялся избавить человечество от привычки питаться. На третью неделю, миссию «чудо голодания» решено было продлить до среды включительно.
Каждый раз, приходя из Церкви, бабушка приносила просфоры, и чтобы они не испортились, она разделяла их на маленькие кусочки, подсушивала в духовке и складывала в ситцевый мешочек. Просфоры надлежало вкушать ежедневно натощак, запивая тремя глоточками святой водички. Это правило не отменялось и в дни чудоголодания, однако кусочки намеренно предлагались микроскопические. Озлобленный и томимый голодом я предложил сестренке выкрасть заветный мешок! На ее мольбы и уверения, что «ГОспод непременно обидится» я просто плюнул и сам его выкрал. Закрывшись в темной ванной, и пустив тоненькой струйкой воду для запивания, я стал пожирать вкусные сухари. Через минуту и Женечка присоединилась к кощунственному злодеянию. Вездесущая, непрестанно следящая за нами бабушка заподозрила неладное, услышав странную возню, доносящуюся из (ха–ха) запертой изнутри ванной. Но тщетны были ее угрозы и заклинания! Мы не открыли нашу кафельную крепость, пока не сожрали все до крошки. Вину в тот день я героически взял на себя! С той поры и я был причислен к лику «параш ходячих». Осознав, что к системе голодания мы с Женечкой не совсем готовы, эксперимент бабушка прекратила. Однако, спустя пару дней, какой-то доброжелатель снабдил бабушку новой литературой, в которой выказывалось не менее убедительное мнение другого ученого. «Целительные клизмы» – так назывались его эпические труды!
«Ох, хорошооо!» – два, а то и три раза на дню слышали мы доносящиеся из туалета одобрительные бабушкины реплики, сопровождаемые мощным журчанием и специфическими звуками, способствующими клизменному опорожнению. Оно и понятно. Женщиной наша бабушка в то время была довольно плотной, если не сказать полной. И, разумеется, ей было хорошо! Ведь трехлитровая кружка старика Эсмарха (царствие ему небесное) помимо воды содержала в себе отвары пряных трав, благовонные масла, и разные целительные соли, так необходимые для дам пожилых и тучных, в чем нет никакого сомнения! Только вот пятилетняя Женечка, и без того по природе своей хрупкая и худенькая, к концу месяца стала почти прозрачна, и, лежа на кроватке, болезненно улыбаясь одним уголком рта, походила не на счастливого, советского ребенка, а на умирающую от чахотки девочку Викторианской эпохи. У меня же тогда просто болела задница! Женечку от клизм все же освободили, зато меня назначили главным составителем целительных клизм. Даже сейчас, разбуди меня ночью, и я без запинки перечислю все компоненты оздоровительной клизмы.
Но и это бабушкино увлечение кануло в лету, уступив место более интересному процессу. «Вон паразиты!» так была озаглавлена книжка, которую бабушка зачитала практически до дыр. Боже! Что мы только не ели: и чеснок на голодный желудок, и марганец вперемешку с томатной пастой, и какие-то перетёртые когти камышового кота, и даже жир молодого дикобраза. Вот только один вопрос мучает меня по сей день. Где? Где доставала в то время наша бабушка всю эту несусветную гадость?! Впрочем, не смотря на все ее экзотические увлечения, человеком она была доверчивым и простым, и обмануть ее не составляло труда ни барыгам на рынке, ни сектантам в подъезде. Мне порой кажется, что все эти ее изыскания и были следствием простоты и доверчивости. На тот период, наверное, только мы с Женечкой могли быть предметом демонстрации ее власти в силу бесправности своего возраста и вульгарной обусловленности популярной безотцовщины.
Любили ли мы бабушку? Конечно, да! Любила ли она нас? Ну, - разумеется! Нашим закаленным организмам, презревшим в детстве и фито-, и глинотерапию, гомеопатию, и все виды дыхательных гимнастик, и даже лечение радиоволнами, навряд ли страшен теперь какой-то вирус. Правда, в нашей истории был сюжет из этой же серии, который без содрогания вспомнить невозможно. Опять-таки, в очередной раз кто-то из доброжелателей преподнес бабушке брошюру под названием «Из сосуда своего», автором которой был некто Малахов (не к ночи будет упомянут сей индивид). И это «Малахово чтиво» стало ее настольной книгой. В ней этот ссс… специалист с пеной у рта доказывал, что ничто так не прекрасно в мире, как… моча! Он вещал и исповедовал пользу уринотерапии. Бабушка читала нам вслух, выписывала и цитировала его изречения. Оставалось нам только взять в руки бубны, напялить балахоны, и секта была бы готова к всемирной проповеди.
Изучив теорию «золотого сэнсэя» за несколько дней, уверив нас в истинности его святого учения, бабушка незамедлительно перешла к практике. Деда, страдающего ревматизмом и прострелами в пояснице, с утра до вечера натирали уриной. Любые синяки, ссадины, пупыри и бородавки с этой поры лечились только таким способом. Через месяц «сэнсэй» издал новую брошюру, в которой вещал, что самый цимес обретается в моче младенцев, и что бессмертие практически гарантированно, если пить этот божественный напиток натощак. Самым младенствующим младенцем в нашей секте была Женечка. «Ура! Вот он! Источник нашего бессмертия!» – говорил бабушкин взгляд, устремленный на мою сестренку. К счастью, по утрам Женечкиного эликсира на всех не хватало, да и я на тот момент к бессмертию не особо стремился. Не скрою, я, конечно, попробовал, но сразу понял, что оставаться смертным намного приятнее.
Наконец вышла третья и последняя брошюра великого маразматика, в которой он рекомендовал усилить целебные свойства урины путем концентрации! Оказалось, что чуть ли не возможность левитации и вечного блаженства унаследуют почитатели этого нектара. Тридцатилитровая бутыль наполнялась в течение недели всеми жителями нашего сумасшедшего дома. И вот настал священный момент концентрации. В огромную кастрюлю было слито все это богачество. Кастрюлю торжественно водрузили на газовую плиту и началось действо…
Чтобы произвести концентрат предполагалось упарить это зелье с тридцати литров до пяти. Были открыты настежь все окна, поелику смрад аммиачных испарений не позволял алхимикам не только дышать, но и наблюдать за процессом. Пять часов понадобилось, чтобы получить похожую на кисель, темную зловонную жижу. Потолок и стены кухни стали темно-коричневого цвета с продрисью. Остудив зелье, первым делом бабушка и дед натирали себе суставы, и, сделав компрессы на поясницу, ожидали чуда. Нас с Женечкой не тронули. Мы на тот момент дуэтом блевали. Чудо стало проявляться примерно через четверть часа. Дед стал покрываться пурпурными пятнами, а бабушка стала задыхаться. Чудотворцам можно сказать повезло, потому что вовремя спохватились и побежали в душ. Иначе отравление токсинами могло проявить себя и серьезнее. О! Сюжет!!!
На следующий день Малахова прокляли, а его труды сожгли, рассеяв пепел над морем. И было бы смешно, если б не было так грустно. Вот так в начале девяностых годов такие Малаховы и иже с ними заработали миллионы рублей и долларов на доверчивых советских гражданах, привыкших любить книгу и доверять ей.


3

В городе, а точнее в городской квартире мы жили не постоянно, а только в то время, когда мне необходимо было посещать среднюю школу. В дни школьных каникул и летом семейство наше обитало в доме, в коем некогда проживал наш прадед (бабушкин отец). Прадед в свое время мирно почил в Бозе, и в тот дом переселился наш дед. Жилище это находилось в микрорайоне под названием «Горный Гигант». Это довольно большой район поселкового типа, в верхней части города, расположившийся у подножия гор, состоящий из обычных саманных, деревянных и кирпичных одноэтажных домов послевоенной постройки. Если летом залезть на самый высокий пирамидальный тополь и взглянуть на «Горный Гигант», то все дома окажутся скрыты в зеленом море шелестящей листвы, колыхаемой нежными потоками чистого горного воздуха. Обилие зелени, цветущих садов и неумолкаемых арычных каналов, несущих хрустальную питьевую прохладу с горных вершин, можно было назвать ничем иным, как Божьим благословением человеку. Летом этот дом с садом и небольшим огородом для нас с Женечкой был благим пристанищем. Черешни, сливы, яблоки, вишни и малина, как источник витаминизации, способствовали укреплению наших организмов, а также их полному очищению в зависимости от степени зрелости всего вышеперечисленного.
Лёгкость в наших телесах ощущалась фантастическая и подвигала к приключениям, которым сам черт, как говорится, был не брат! Справа от дорожки, ведущей от нашего дома в сад, стоял соседский дом, в котором проживала бабка Лукерья (по батюшке Ивановна). И почему-то окно ее располагалось с видом на нашу дорожку. По своему обыкновению, бабка Лукерья просыпалась утром, ставила огромный чайник, и, усевшись напротив окна (с видом на нашу территорию), завязав бантиком на лбу платок, «кушала чай». В любое время дня, проходя мимо, можно было видеть, что положение бабки Лукерьи в окне не меняется. И только ее двигающаяся нижняя челюсть, перетирающая сушки и баранки, как бы, ненавязчиво напоминала о ее праве невозмутимого зрителя, удобно устроившегося перед экраном. «Телевизор» бабки Лукерьи показывал один лишь сериал под названием «Личная жизнь соседей». Дед частенько сетовал на то, что невозможно де по собственной дорожке пройтись в трусах, почесать лишний раз где вздумается. Что, проходя мимо, невольно приходится раскланиваться. И вообще, он чувствует себя словно козявка под лупой! Но открыто заявить об этом бабке Лукерье в силу своей воспитанности дед не решался. Не беда, – подумали мы с Женечкой и решили устранить проблему.
На следующее утро, дождавшись, когда бабка Лукерья приступит к чайной церемонии, мы с Женечкой, подобно бесам, выскочили с разных сторон, и, повернувшись к ее окну спиной, нагнулись и оголили задницы. Потряся ими секунд десять, мы также быстро испарились. Бабка Лукерья не изменила своего положения, но какой-то блеск недоумения в ее глазах уже наблюдался. Через час мы проделали то же самое. В течение всего дня мы только этим и занимались. И каждый раз, покрутив задницами перед окном, мы бежали вглубь сада, валялись в высокой траве, визжали, и, надеясь не описаться, ухохатывались до коликов. Да… Таких научно-публицистических фильмов телевизор этой женщины еще не показывал! Она, конечно, пожаловалась нашей бабушке, и та нас, разумеется, отчихвостила, а уже на следующий день окно бабки Лукерьи украшала плотная, цветастая занавеска.
Как-то в начале лета, то ли по причине цветения тополей, то ли по иной какой причине, сопливость у Женечки внезапно повысилась до безобразия! Четырехлетний ребенок захлебывался-таки собственными соплями. Самые изощренные бабушкины способы лечения были бессильны. Оставалось разве что сделать клизму Женечке для полного комплекта. Она раз тридцать на дню подходила к бабушке, и та помогала ей высморкаться. Вечером, когда все уже укладывались спать, бабуле вдруг приспичило завести тесто. Мне спать не хотелось, я сидел за столом, и, болтая ногами, внимал очередную бабушкину лекцию о пользе алоэ. Женечка вдруг соскочила с кровати, путаясь в ночной рубашке, подбежала к бабушке, и молча протянула ей огромный мужской, едва не волочащийся по полу, платок. Бабушка смотрела то на платок, то на Женечку, то на меня. Женечка держала платок двумя пальцами, на вытянутой руке и молчала. Пауза затягивалась.
– Ну что?! Так трудно сообразить, Максим?! Видишь же, что руки в муке! Помоги ей! Братик называется! – вспылила бабушка, глядя на меня. Я брезгливо взял платок и поводил им у Женечки под носом.
– Господи! Да нормально в ладонь возьми… вот. Сморкай! Башку ей не трепыхай! Другой рукой, башку придерживай! Вот так! Все! Марш спать!
Этот вечер цинично добавил проблем и без того в мою замороченную жизнь. Высмаркивать Женечку теперь стало моей прямой обязанностью. Впрочем, это было не сложно. Голова ее находилась на уровне моего пупка, а поступательно-вращательному процессу высмаркивания я обучился довольно быстро. Единственным моим условием было не подходить ко мне, ежели платок уже был в соплях. Женечка разумно разделяла мои взгляды, и всякий раз прополаскивала платок и тщательно его отжимала.
В один день, когда дед был на работе, а бабушка мариновалась в бесконечных очередях за продуктами, я и два моих закадычных друга, Серега и его младший брат Саня, живущие напротив, решили починить велосипед. Велик был старый и цепь то и дело слетала. Прочно установив «на рога» железного коня, мы с видом инженеров-рационализаторов искали причину сложнейшей поломки. Обсудив все возможные варианты, и сделав только нам одним понятный вывод, мы принялись за починку. Предприятие сопровождалось запахом солидола, постоянным сплевыванием через зубы и легкими полуматерными социологизмами.
Женечка играла неподалеку. Жертвой ее игры на сей раз была соседская кошка, которую надо было постоянно кормить из бутылочки, пеленать, укачивать, укладывать спать и катать в игрушечной колясочке. Благо, что кошка была ласковая, любила, когда ее тискали, и роль маленькой лялечки была ей не в тягость. Единственной неприятностью в этот прекрасный день и стали Женечкины проклятые сопли. Через каждые 10–15 минут сестренка подходила ко мне, и одной рукой укачивая в коляске кошку, другой, потрясая платком, тоненьким, гнусавым голосом вещала: «Баксиб, Баксиб, у бедя сокли». Причем слово «сокли» она произносила противно и протяжно «соооокли». Я мыл под колонкой руки и высмаркивал Женечку. Потом, под этой же колонкой Женечка споласкивала платок и удалялась. Через какое-то время пацаны уже не могли сдерживать смеха.
– О, сокли идут! – хихикал Саня, завидя волочащую коляску, с завернутой в полотенце кошкой, и с платком на вытянутой руке Женечку.
– Чего мы мучаемся, Макс?! Давай соклями смажем цепь, и все! – подливал масло Серега.
Мне, по правде сказать, тоже было смешно. И надо же было такому случиться, что в тот самый момент, когда я больно прищемил палец пассатижами и скорчившись прыгал, подошла Женечка и затянула свое: «У бедя сооокли» .







– Ах, сокли! Сокли у тебя?! Когда эти твои гадские сокли закончатся?!!! – взбесился я. И, выхватив платок, стал его топтать. Потом рукой, с которой чуть ли не капал мазут, я яростно размазал сопли по всей Женечкиной физиономии. Опустив голову, Женечка постояла какое-то время и тихо побрела в сторону дома, волоча за собой коляску. Когда боль утихла, я умыл под колонкой руки и лицо, сполоснул поруганный мною платок и пошел за ней. Женечка сидела на узкой деревянной лавочке и беззвучно плакала. Рядом с ней безмятежно умывалась ласковая кошка. Я увидел огромные, падающие на ее платьице слезы, и мне сделалось так больно, как не было еще никогда.
– Прости меня, Жень… – смог только выдавить я. Женя спрыгнула с лавочки, и, уткнувшись лицом мне в живот, обняв меня, заревела уже в голос. Я почувствовал на себе ее слезы. Всю ее боль! Это была боль пошатнувшейся обнадеженности. Мне было страшно. Мы долго стояли так. И я просил прощения у своей сестренки первый раз в жизни.
Прошло пару дней и все забылось. На выходные нам с бабушкой суждено было съездить в нашу городскую квартиру по случаю какого-то собрания ЖКО. Бабушка взяла меня с собой в качестве тяговой силы. Какие-то банки и бутылки вздумалось ей перетащить из дома в кладовку. Ну, да не суть… Когда в понедельник мы возвращались обратно, сходящими с автобуса нас приметила Женечка и побежала навстречу. Из обрывков фраз запыхавшейся и радостной Женечки мы поняли, что платок ей больше не нужен.
– Что, сопельки прошли? – умиленно защебетала бабушка. – Да ты ж моя сладкая!
– Да, де прошли! – все так же гундосила Женечка. – Стойте, сботрите, как я убею!
С этими словами Женечка встала напротив и, чуть наклонившись, резко сморкнулась, зажав одну ноздрю пальцем. Сопля смачно шмякнулась на асфальт и застыла.
– Фу, как противно! Фу! Ты же девочка! – простонала бабушка, хватаясь за сердце.
– Дедушка научил! – щербато улыбаясь, и уже не гнусавя, похвасталась Женечка.
Мы шли по нашей улице, а всеобъемлющее солнце, стоя в зените, слепило белизной ледников снежных барсов, играло в журчащем хрустале горных рек и отражалось в застывшей Женечкиной сопле на асфальте.

Наш сад открывал уникальные возможности для нас, детей, проживающих большую часть своего времени в «каменных джунглях». Шансов выразить нашу молодецкую удаль было множество! Можно было топать ногами, петь, свистеть, плясать и не бояться соседей, а еще – питаться плодами, висеть на деревьях, запекать картошку и воровать крыжовник с Лукерьиного огорода.
Дразнить и корчить друг другу рожи, а затем, ущипнув или снисходительно похлопав по щечке с диким хохотом, в надежде на возмездие, убегать друг от друга, было нашим обиходным развлечением. Один раз мы слишком заигрались, и это веселье почти превратилось в войну. Мы бегали по саду, пуляя друг в друга огрызками, перезрелыми огурцами и сливами. Раззадорившись и не в силах остановиться, я надербанил колючек репейника и метко запустил их Женечке в волосы, а она, в свою очередь, отхлестала меня неведомой травой, то ли плющом, то ли дикой коноплей, не помню. Военные действия решено было прекратить, когда плоть моя вдруг покрылась красными пятнами, а Женечка, желая выдрать из волос репейник, еще сильнее его закатала так, что у нее началась истерика.
Усевшись за стол переговоров под старой черешней, мы установили, что моя пятнистость это следствие аллергической реакции на траву, а ее волосы нужно срочно спасать. В скором времени должна была приехать бабушка, и необходимо было что-то решить. Возможности вытащить репейник не было никакой. При любой попытке Женечка вопила и царапалась! Волосы еще сильнее запутывались. Перспектива, что бабушка, по горячности своего характера, не станет разбираться и распутывать волосы, а просто выдерет их и не спросит фамилии, пугала и меня, и сестрицу. В итоге решено было аккуратно срезать колтуны ножницами, а после, по мере возможности, прикрыть срезы оставшимися волосами. Волосы у Женечки были чуть ниже плеч, и надежда как-то скрыть ампутацию все-таки теплилась. Колтунов было три: на лобной части, на темечке и на затылке. За несколько минут операция по удалению репейника была завершена. Попытки прикрыть залысины провалились! Женечка была похожа теперь на маленького папу Карло, но страх предстоящей расплаты за содеянное шутить на эту тему не позволял. От колтунов, как от обличающих мое злодеяние фактов, решено было избавиться, бросив их за холодильник. Оставалось только ждать. Невероятно, но бабушка приехала в хорошем расположении духа. Канун праздника Преображения подвигал ее к добродетели. Свое покраснение тела и физиономии я обосновал поеданием неспелых ягод, за что получил таблетку димедрола и удостоился окроплением святой водой. А Женечкина легенда вещала о моей смекалке и отваге, не позволившей Женечке прозябнуть в объятиях коварного репейника, в который, совершенно случайно, она прилегла отдохнуть.
Женечку на следующий день постригли, а деду даны были указания изничтожить коварный репейник, дабы детям было где играть…
Недели две спустя, ранним утром бабушкин внезапный вскрик заставил всех проснуться. Оказалось, что пока все спали, бабушка испекла блинов, и решила навести на кухне порядок. Выметая сор из-под холодильника, на свет Божий выкатились три волосатых монстра, которые ее так испугали. Резво соскочив с кровати, я героически собрал в газету жутких чудищ, и, убедив бабушку, что они дохлые, вынес и с позором выбросил их в огород к Лукерье! За завтраком я строил гипотезы и уверял бабулю, что это было семейство самых обычных, диких длинношерстых хомяков, которое трагически подохло в результате удара током, неаккуратно прикоснувшись к системе электроснабжения холодильника. На вопрос, как они попали в дом, внятного ответа я так и не дал.
На праздники бабушка и дед позволяли себе «немного расслабиться». Они покупали пару бутылочек портвейна и, сидя в саду, тихонечко выпивали. За сим долго рассуждали, вспоминая свою непорочную молодость и недоумевали, в кого же мы с Женечкой «такие черти» уродились. Вдоволь наговорившись, старики не прочь были вздремнуть на свежем воздухе. Бабушка – на панцирной кровати, установленной под старой раскидистой грушей, а дед на старом полосатом матраце, брошенном неподалеку в густую траву.
Уютом и покоем дышал Горный Гигант в майские праздничные дни. То тут, то там пролетала подгоняемая легким ветерком синяя ароматная дымка, сулящая всем ребятишкам угощение в виде чебуреков или шашлыка. Отовсюду доносился смех, звон посуды и иная семейно-бытовая возня. Ближе к вечеру в обнимку с облаками по небу плыли нестройные мелодии застольных, в основном почему-то плаксивых песен. В такие дни дети на улицах блаженствовали. И взрослые, необременённые обязанностью выходить на следующий день на работу, навещали соседей, обменивались угощениями, и, сидя на лавочках, болтали о всяких пустяках.
Местной детворой решено было на поляне запекать картошку и жарить колбаски на палочках. Надо отметить, что на праздники это было традиционным ритуалом. Взрослые не осуждали такую затею, а порой и сами присаживались к костерку. На поляне для этого дела был даже устроен этакий очаг, специальная ямка для костра, выложенная изнутри камешками и кирпичами. Все мигом разбежались, кто за картошкой, кто за колбасками, кто за солью. Мы с Женечкой ринулись в наш сад, потому как поджаривать колбаски принято было исключительно на сухих фруктовых веточках. Старики наши, посвистывая, безмятежно дрыхли и видели седьмой сон. Прихватив с собой остатки их трапезы, наломав и собрав сухих веток, мы уже было собрались уходить, как вдруг мерзопакостная идея пришла мне в голову.
– Может, выпьем? – предложил я сестренке, указывая взглядом на бутылку, в которой оставалось чуть больше половины.
– Ты что дурак, Максим?! Нельзя… ГОспод очень сильно обидится! – с дрожью в голосе ответила Женечка.
– Хм… На них же не обижается, – парировал я, показав пальцем на бабушку с дедом.
– Но деду же не шесть лет?
– Ага, и даже не тринадцать, – сострил я и расхохотался. – Короче, ты как хочешь, а я выпью. Налив себе полстакана, я громко выдохнул и махом проглотил теплую жижу. Меня передернуло и я, откусив яблоко, победоносно взглянул на Женечку.
– Ну как? Вкусно? – спросила Женечка, скорчив брезгливую мину.
– Нормально! – крякнул я в ответ, чувствуя внутри разливающееся тепло.
– Ну ладно. Я тоже буду! – решила Женечка, пока я догрызал яблоко.
– Молодец, Женька! Настоящий солдат! – я налил ей полстакана и порекомендовал представить, что это компот, не нюхать, и выпить быстро, как лекарство. Женечка опрокинула содержимое, и, выпучив глаза, застыла на месте. Простояв так секунд пять, она широко открыла рот и громко рыгнула. Я дал ей яблоко, и мы побежали на поляну.
Было очень легко и весело. Мальчишки разводили огонь, дети помладше резвились, дурачились и собирали мелкие щепки и ветки для костра. Вечерело. Уже стали поджаривать колбаски, когда я заметил, что Женечки на поляне нет. Я сбегал в сад. Дед с бабушкой уже проснулись и ушли в дом. Но и дома сестренки не было. Я оббегал все параллельные улочки, все проулки. Женя исчезла! Я бегал, выспрашивал и звал. По спине то и дело бегали холодные мураши. Сердце колотилось даже в ногах. И сам я превратился в одно большое бьющееся сердце. Я представлял себе жуткие картины! Уже темнело и скоро бабушка должна была позвать нас домой. Я зашел за ограду, и, присев на завалинку, обхватил руками голову. В тот момент я все был готов отдать, только бы Женечка оказалась рядом.
– Какая же я позорная сволочь! – повторял я вслух все громче, пытаясь зажать ладонями стучащие виски. Внезапно входная дверь вдруг открылась, и желтый свет упал на ведущую в сад дорожку.
– Ну, где вы там? – строго спросила бабушка – Давайте живо, чай, умываться и спать!
– Да, ба, сейчас, – ответил я, не представляя себе, что сейчас начнется. Я готов был уже разрыдаться, когда листы железа, покрывающие крышу, вдруг глухо загудели и сверху на меня посыпался какой-то мусор. Отскочив, я увидел сидящую на крыше Женечку, которая, зевая и потирая глаза, спросила: «Максим, а почему ты сволочь?».
– Женька! Женька! – заорал я. – Ты, что на крыше? Слазь немедленно! – Я выругался и подставил лестницу. Наутро Женечка рассказала, что прекрасно все помнит. И как мы пили портвейн и как играли на поляне, как разводили костер. Потом ей, понимаете ли, ужасно захотелось спать, и чтоб никто не мешал она по дереву вскарабкалась на крышу и уснула. На мой вопрос, почему именно на крышу, Женечка пожимала плечами и придурковато улыбалась. Слава Богу, что это приключение закончилось именно так!

4

В нашем дворе развлечений было не мало. Асыки, пробки, плитки, игра в орлянку, в ножички, в лянгу и в сало… считалось обычным досугом советского подростка. Запретные темы тоже не исключались. Стрелять и тырить сигареты, а также собирать бычки и курить, было отнюдь не зазорным. Изготавливать дымовые бонбы, воздушки, пугачи и взрывпакеты вообще считалось эталоном мужественности и отваги. Поржать над колодой карт с «пикантными» изображениями было вполне себе приемлемо. Но только поржать, не более! В нашем пацанском коллективе считалось стремным заострять на таких вещах внимание. Однако среди дворовой молодежи имело место и некое сообщество из четырех человек, которое мы презрительно называли «замухрыги-дрочеры». Их несколько раз застукивали за гаражами с порнушными картами, совершающими ручное непотребство. Эти гнусные личности считались нерукопожатными и с ними никто не дружил. Если же начинались разговоры на эту тему, то у всех пацанов это вызывало чувство смущения и неловкости, но в итоге явление, именуемое в народе рукоблудием порицалось и считалось «непацанским». «Про это» не принято было говорить ни в школе, ни в семье. И потому все сведения касательно «ЭТОГО» были, не по нашей вине, весьма завуалированы.
Как-то вечером собравшись на «пятачке» (нагромождение досок в бывшей детской песочнице), потрынькав на гитаре, и тайно покурив, разговор наш незаметно перетек в «ЭТО» таинственное русло.
– Да. Жалко замухрыг, – сказал вдруг шестнадцатилетний, уже получивший паспорт, пацан по прозвищу Чача. Он был старше многих из нас, – кого на три, кого на четыре года, и его авторитет был непререкаем.
Устремив свой взгляд в сторону уже закатившегося за горизонт солнца, тихим голосом умудренного годами старца Чача поведал нам, что всех дрочеров рано или поздно ждет страшная расплата. Что раньше этого в Советском Союзе не было, и что это совсем недавно пришло к нам с запада. И чума двадцатого века СПИД, про который все чаще и чаще пишут в газетах, как-то связан и с этим явлением. Под грифом строгой секретности Чача рассказал нам про некоего своего дядю, служащего в КГБ, который на государственном уровне работает над этой проблемой, и что все дрочеры на крючке и занесены в специальную картотеку. Но самым ужасающим было то, что неминуемая участь дрочера – это однажды и навсегда ослепнуть. Из его рассказа всем стало понятно, что многие слепые вовсе не родились такими, и что сообщество слепых это не просто общага для незрячих, а государственное спецучреждение, куда попадают несчастные дрочеры. Выяснялось, что родители Димки Подрезова – нашего ровесника, которого мы все знали, не просто разменяли квартиру и переехали в другой район, а что тому предшествовали события, в подробностях известные только работникам правоохранительных органов, его дяде, и самому Чаче. Ведь изначально никто ничего не подозревал, и семья выглядела благополучной, пока Димка не стал замухрыгой и в конец не сдрочился. Однажды ранним утром Димка ослеп! Безутешные родители вынуждены были отречься от сына. Димку сдали в общество слепых, а сами, снедаемые неизгладимым позором, уехали в Америку. Непонятно! Сам ли Чача придумал все это, или кто-то внушил ему этот белогорячечный бред, но уверен, что его монолог в тот вечер тяжким грузом осел не только на моей совести.
С этого дня я объявил войну этому пороку! Но как?! Как было возможным тринадцатилетнему мальчишке усмирить эти явные физиологические позывы?! О! Этот мучительный пубертатный период! У девушек он хоть не так заметно проявляется. Для пацанов же – это сущий ад! В то время, когда на уроке физкультуры девочки прыгают через козла, все мальчики сидят на скамейках, заложив ногу на ногу! Позыв может случиться, где угодно. В очереди за молоком, в трамвае или на любом уроке, стоит только дать волю и без того скачущим по кочкам мыслям. Это происходит каждым утром! Ежедневно! И требует немедленного самопознания! Холодный душ и сила воли стали верными моими соратниками в борьбе с этим злом!
В один день под предлогом пообедать я вернулся домой. На мне не было лица! Меня знобило и лихорадило! Мои внутренности обжигало огнем, а в районе пупка порхали бабочки. Есть не хотелось совершенно. Хотелось свеситься с балкона и орать! Почти два часа мы с пацанами сидели на заборе футбольного поля и наблюдали, как соседская девушка по имени Аня упражнялась в игре в большой теннис. Девушкой Аня была невероятно красивой! Божественны были ее огромные, серо-зелёные глаза, пухлые губы и густые черные, собранные в хвост волосы. А ее улыбка и ямочки на щеках просто лишали дара речи! Года на два она была старше нас, и занималась этим видом спорта профессионально. Взмокшая от тренировки открытая маечка, крича, подчеркивала все ее превосходные девичьи признаки, а короткие черные шорты, сужающиеся в талии, давали возможность любоваться игрой ее упругих ягодичных мышц в моменты различных выпадов и ударов ракеткой. Не скажу про огонь и воду, но на эту девушку можно было бы смотреть вечно! Очень быстро тренировка закончилась, и Аня, послав воздушный поцелуй нам, зрителям, упорхнула и скрылась в подъезде своего дома. Внезапно почему-то у всех парней сидящих на заборе возникли срочные домашние дела, и двор опустел.

Подобно голодному льву в клетке, я ходил по комнате из угла в угол и изнывал от страсти. Дома на тот момент была бабушка и сестрёнка Женечка, которые усиленно занимались дыхательной гимнастикой у себя в комнате. Все мысли мои рисовали один только образ! Спасением от разбушевавшихся и вспенивающих мою кровь гормонов было только одно! Я заперся в ванной, включил воду и… Прости меня, Господи!!! Странное дело, но не прошло и минуты, как все страсти чудесным образом улетучились. Тут же на их место пришло осознание гадливости, стыда и страха за содеянное. Ненавидя себя за безволие, я полез под душ, пытаясь смыть с себя тот укор, поедающий мою совесть. По совету деда, голову я мыл только хозяйственным мылом. Пахнущий персиками шампунь «Кря-кря» предназначался исключительно для Женечки, как не щиплющий (видите ли) глазки. Обильно намылив волосы, я встал под душ, и, смывая пену, заодно помылся и весь. Приняв душ, я почувствовал лёгкость, и тяжкие мысли меня более не угнетали. Зажмурившись от удовольствия, чистым, махровым полотенцем я стал елозить по своей шевелюре и физиономии. Открыв глаза, я вздрогнул, и уронил полотенце. Вокруг была темнота! Ничего не понимая, я протёр глаза руками, протёр ещё и ещё раз, но темнота не рассеялась. Я слышал, как с душа сбегают и журчат в сливном отверстии остатки воды, но не видел ничего! Руки и ноги сделались вдруг ледяные и стали слышны удары моего, желающего поскорее выскочить сердца! Я оцепенел! Осознание что я ослеп, в какой-то миг перемешалось со всей моей прежней жизнью! Упав на колени, я издал не своим голосом такой ужасающий вопль, во время которого мольбы о прощении, и все мыслимые и немыслимые обеты и клятвы были даны Господу! Не переставая вопить, я почувствовал на своих щеках горячие слёзы в тот самый момент, когда свет вдруг появился, и Женечкин голос за дверью пропищал: «Максим, Максим, что случилось? Я пошутила. Максим, что случилось?»
Надо сказать, что выключать друг другу свет в ванной и в туалете в те дни, было самой обычной нашей забавой. Первые секунды я не мог выдавить ни слова. Мое горло пересохло, и только похожий на хрип загнанной лошади звук вылетал из моей груди. К Женечке присоединилась и бабушка, сгорающая от любопытства разъяснить, что же стало причиной моего крика, которому позавидовал бы сам Тарзан. Но я молчал, жадно хлебая из-под крана холодную воду. Не припомню теперь, как я объяснялся с бабушкой, и сколько дней не разговаривал с Женечкой, но факт, что обещания Богу были даны, оставался фактом!



5

Дни моего школьного отрочества протекали, как и подобало им по природе сообразно времени, и лишь временно своеобразно переходили в период каникул.
Но вновь наступал сентябрь и опять длинной вереницей тянулись дни, облаченные в серые ризы обязательной школьной программы. Учился я неплохо и даже имел одну годовую пятерку (по пению). Твердая четверка обозначалась у меня по истории, географии, анатомии, астрономии, литературе и русскому языку. Однако были предметы, при упоминании которых я вздрагивал даже во сне… Геометрия, физика, а особенно алгебра травмировали мою детскую душу, и, как тогда мне казалось, сводили меня в могилу. Самая страшная реальность, которую мне прочили эти проклятые дисциплины – это перспектива остаться на второй год. На второй год! О, боги Олимпа! Возможно ли вынести подобный позор?! Не знаю, что происходило со мной на этих уроках, но подобно барану, я смотрел на эти цифры, формулы и вычисления и решительно не мог проникнуться полезностью и сутью всего этого «тифозного бреда» (да простят меня физики и математики). Вычислять я умел, знал таблицу умножения, делил и умножал, понимал процентное соотношение, но прочий гранит этих наук , мягко говоря, вызывал легкую изжогу.
В один из зимних вечеров, в аккурат перед зимними каникулами, в комнату, где я в раздумьях проводил унылый досуг, вошел дед и решительным тоном сообщил, что все зимние каникулы ежедневно я буду обязан посещать репетитора по математике, и ежели я не исправлю колы и двойки, то, оставшись на второй год, я обрушу неслыханный позор на наше благородное семейство, и уже не будет мне ни прощения, ни оправдания. На мою попытку что-либо возразить дед громогласно зарычал: «Не рассуждать!», и, ударив о стол огромным кулачищем, вышел из комнаты. Картины, воображаемые мной, были настолько ярки и реалистичны, что слезы досады и душевной муки поползли по моим прыщавым щекам. Мне представлялись мои родные, узнавшие позорную весть, рыдающими и рвущими на себе волосы, и почему-то мне отчетливо представлялся дед, одной рукой утирающий горькие слёзы, другой указывающий мне на дверь. Жуткие картинки! Конечно, я догадывался, что это бабушка науськала деда в плане репетитора, а против деда никуда не попрешь...Это вам не бабушка, которую можно вводить в заблуждения надуманными мигренями и поносами. Если дед сказал, то все! Аминь!
Отгремели новогодние салюты, начались школьные елки, и вот они, долгожданные зимние каникулы. Благо, что зловредный репетитор проживал в соседнем дворе, и к нему не надо было переть на автобусе или трамвае. В тот момент лишь это меня и радовало. Дед выдал мне бумажку с адресом, три рубля (на оплату урока) и, сообщив, что зовут ее (репетитора) Наталья Николаевна «на подвиг меня вдохновил». Я тихо плелся через шумный двор, в котором кипела жизнь. Мои ровесники строили крепости и играли в снежки, парни постарше заливали коробку для игры в хоккей и мне казалось, что ясный морозный день надсмехается надо мной, переливаясь и играя на солнце блестящими колючими снежинками. Я шел и представлял себе морщинистую старую грымзу в роговых очках, с нервным тиком на левом глазу, которая теперь ежедневно, нудно и противно будет впихивать в меня эту проклятую математику, и я волей-неволей во имя семейной чести, должен буду усваивать и переваривать весь этот маразм. Томимый такими мыслями, не заметив, как зашел в подъезд, я отыскал нужную квартиру. Звонок в дверь отозвался веселой трелью соловья и эхом в подъезде.
– Открыто,– услышал я женский голос. Я вошел.
– Ты Максим? – спросил голос.
– Д-да… я вот тут насчет математики.
– Да, бабушка мне звонила. Давай разувайся, одевай тапочки и проходи сюда, на кухню.
Весь какой-то удрученный и съежившийся я побрел на голос. На кухне у духовой плиты спиной ко мне стояла женщина, вдруг она резко обернулась, улыбнулась, увидя меня, и приятным голосом защебетала. – Привет. Садись за стол, не стесняйся. Я тут шарлотку поставила, боюсь подгорит. Ффф… Ай! – почти шепотом резко вскрикнула она и схватилась за мочку уха. Закрыв духовку, она вытерла полотенцем руки и села напротив.
– Ну, и какие у нас проблемы? – весело спросила она, поправляя упавший на лицо светло-каштановый локон. – Да вот, знаете... и я стал рассказывать ей все свои горести в плане алгебры и геометрии. Помню, я рассказывал ей что-то, но это было словно под гипнозом. ... Я не мог оторвать от нее своего взгляда! На вид Наталье Николаевне было лет 25 – 27. Роста она была чуть выше среднего, волосы чуть ниже плеч, заплетены в косу, но не просто, а начиная от макушки, похоже на колосок. Волнистые локоны с двух сторон подчеркивали приятный овал лица. Без всякого намека на косметику ее почти детские, огромные темно-карие глаза в обрамлении пышных ресниц выражали некое непосредственное любопытство, и как будто смеялись. Аккуратные, чуть оттопыренные и слегка заостренные ушки украшали два маленьких зеленых камешка. Ровный, без изъянов носик и губы... нижняя из которых чуть больше и дает намек на шутливую капризность характера. На ней был темно-синий китайский шелковый халат с рукавами чуть ниже локтя, который, вероятно уже по привычке, она то и дело пыталась получше запахнуть на груди. Но, как она не старалась, я имел дерзость лицезреть эти две плотно прижатые друг к другу маленькие «дыньки», между которых в ложбинке лежал крохотный золотой крестик, элегантно спустившийся на тоненькой цепочке с ее нежной шеи. И руки... почти детские руки. Безо всякого маникюра эти как будто игрушечные ноготки на ее миниатюрных пальцах были покрыты бесцветным лаком с едва видными блестками.
Растолковывала она мне все математические премудрости быстро и отрывисто, даже с какой-то иронией, голосом уверенным, красивым и, самое главное, не писклявым. Ну и, конечно, запах! Когда, присаживаясь рядом и взяв карандаш, она поправляла мои загогулины я порой чуть не терял сознание, слыша и чувствуя эту женщину. Нет, это даже не запах! Это что-то на уровне подсознания. Какое-то внутреннее осязание тепла, покоя, легкого безмятежного сна, уютного дома, чистых простыней и парного молока. Это очень сложно объяснить и мне не просто было разобраться с этими новыми, накрывшими меня внезапно с головой, чувствами.

Дома я долго не мог уснуть, снова и снова припоминая все мельчайшие детали моего визита. Как я, без малейшего напряжения, с легкостью и удовольствием впитал, усвоил урок ненавистной мне алгебры, как потом она наливала мне чай и мы ели божественную теплую шарлотку, и, как я случайно, заметил краешек ее белоснежного лифчика с тоненькой мелкой кружевной каемкой... Я пытался понять, разобраться. Что это? – спрашивал я себя... Я, наверное, влюбился?! – Нет. У нее есть муж и двое детей. Как же так?! Почему я чувствую эту сладкую истому? Почему я на все готов ради нее? И смысл слов дурацкой песенки «Я готов целовать песок, по которому ты ходила» в тот вечер стал как никогда мне понятен. Жениться и быть с ней навсегда я не мог, по причине ее семейного положения и моих малых годков. Так, размышляя почти до утра я все же нашел выход. Не зря я читал Мигеля де Сервантеса, ох как не зря!!! Я стану рыцарем ее сердца – решил я! Никто не запретит мне любить и обожать ее, и совершать, если понадобится, подвиги во имя моей «Дульсинеи»! На следующий день я уже бежал к ней, желая напитать свое утомленное и горячее сердце прохладой ее неиссыхаемого родника (Гм... Как-то так, обычно пишут в рыцарских романах) ... После урока у входной двери я обернулся и, собрав все силы, потупя взор, тихо спросил. – Наталья Николаевна, позвольте я буду рыцарем вашего сердца? В моих висках что-то застучало, уши будто окатили кипятком, а на глазах выступили слезы. Мои руки тряслись, когда она, тихо подойдя, и, за подбородок подняв мне голову, ласково ответила. – Конечно... Я всегда мечтала, чтобы у меня был такой рыцарь... Вот только настоящий рыцарь должен знать алгебру и геометрию на пятерки... Я так хочу!
И что же?! Да, я был самым счастливым рыцарем на свете! Я осилил-таки эту науку и получил свои годовые заслуженные пятерки! И это был подвиг!!! И еще этот сюжет моей юности позволил мне усвоить один очень важный урок. Человек действительно способен на многое... И залезть на Джомолунгму, и выучить китайский язык, и даже АЛГЕБРУ... ради чести своей семьи или во имя дамы своего сердца! Возможно, практически все, если любовь ведет, питает и греет человека!
И вот теперь, спустя много лет, я встречаю иногда мою Наталью Николаевну и всегда почтительно приветствую ее, а она, дарит мне свою очаровательную улыбку, и всякий раз отвечает:
– Ну, здравствуй... Славный рыцарь моего сердца!

КОНЕЦ