Вот уж вечер - продолжение марсианской повести

Сгущаются сумерки, и целый день не переставая сеет мелкий дождь. За окном — жидкая, промозглая кашица из мрака и воды. Стекло заляпано каплями, каждая из которых искажает свет одинокого фонаря. Смотрю в это мутное стекло — не мелькнет ли в нем чей силуэт? Не идет ли кто? Но нет никого: ни Кати, ни меда. Только моя собственная усталая тень смотрит на меня из темноты.Тошнотворная пустота в квартире заставляет меня натянуть на себя старую куртку. Решил прогуляться — авось, встречу ее, или хотя бы выйду из этого плена четырех стен. На улице осень дышит в спину ледяным влажным дыханием. Сырость мгновенно пробирается под одежду. Темнеет быстро и неотвратимо, словно кто-то заливает мир черной тушью. «Ночь сегодня темная и злая», — думаю я и тут же возмущаюсь собственной слабости: «А ночь-то тут при чем? Ну, темная и темная. У нее своя работа».
От бабы Фроси — ни звонка. Ни единого знака. Тишина. И я иду, медленно, словно в бреду, бреду в эту темноту, подчиняясь какому-то неведомому магниту. Шаги мои глухо шлепают по мокрой земле. Вот уже видны окраины — царство пустых, слепых окон. Умирает наш город, это видно по всему: по облупленной штукатурке, по сорнякам, проросшим сквозь асфальт, по этому гнетущему молчанию.И тут я замираю. А пустыря-то того и след простыл. Был же! Я его здесь видел сотни раз — огромный, поросший бурьяном пустырь с одинокой кривой березкой посредине. А сейчас — его нет. Только частокол новеньких, но почему-то безлюдных гаражей стоит на его месте. Не может быть. Я всю окраину исходил, ноги вязли в глине, — нет и той старой избушки, что всегда ютилась на краю. Ее будто стерли ластиком.Время давно перевалило за полночь. Холод сковал меня стальными обручами. Я продрог до самых костей, до дрожи в скулах. Надо возвращаться, но ноги не идут — стали ватными, чужеродными. Стою, как вкопанный, посреди несуществующего пустыря. Паника, острая и тошнотворная, подкатила к горлу. Решил уйти. Просто уйти с этого проклятого места и забыть обо всем, как о тяжелом и бессмысленном сне.
Медленно, все так же словно в бреду, поплелся обратно. Каждый шаг давался с трудом, казалось, невидимая сила тянет меня назад. Дорога все дальше отдаляла меня от Кати, от той жизни, где возможны тепло и мед.
Добрался до дома на рассвете, совсем разбитым, пустым изнутри. Снял промокшую, грязную обувь и, не раздеваясь, рухнул на кровать. Сознание отключилось мгновенно, словно меня и впрямь подкосили.
Тут же начались сны. Они были такими яркими, что казались реальнее самой реальности. Шелест опавших листьев — но это был не просто шелест, а тихий, ласковый шепот, в котором я расслышал свое имя. Потом пришло тепло, разлившееся по телу, как глоток крепкого чая. И прикосновение — нежных, прохладных рук к моему лицу, на лбу, сметающие невидимую угольную пыль. Потом... потом все рухнуло. Тепло исчезло, шепот оборвался, и я полетел в бездонную, немую темноту, пытаясь крикнуть, позвать, но не издав ни звука. Больше — ничего.
Зато утром, продираясь сквозь вату тяжелого пробуждения, я увидел. На тумбочке, где вечером лежали только пыль и ключи, стояла маленькая граненая баночка. В ней — густой, янтарный, теплый мед. И листок в клеточку, испещренный знакомым, летящим почерком: «У тебя была температура. Видно, промерз, не дождавшись меня. Жар я с тебя сняла. Выпей чай с медом, и все пройдет. Выздоравливай».
И внизу — красивая, закругленная подпись: «Твоя Катя».
Я лежал и смотрел на баночку, в которой играл солнечный зайчик. В горле стоял ком. Думаю, наверное, это опять проделки бабы Фроси. Или Катюша чудит, пытается меня вылечить такими вот странными, почти волшебными способами. Только зачем они морочат мне голову этими исчезающими пустырями и избушками? Не знаю. Может, это проверка? Или подготовка? Может, они готовятся куда-то меня отправить — не на Луну, конечно... куда-то дальше. В такое место, откуда нет возврата. Не стану говорить об этом вслух. Лучше выпью чаю с этим медом. Он пахнет... летом и спасением.