Диалог Гения с Нимфой (2)

Диалог Гения с Нимфой (2)
Sadovskij
________

     Диалог Гения с Нимфой - О временах года

     Действующие лица:
     Гений: Поэт, мыслитель, вечный искатель абсолютной формы.
     Нимфа: Воплощение живой, переменчивой души природы, его муза и возлюбленная.

     (Сцена: Полдень плавил золото на листьях старых лип. Воздух, густой и пропитанный медом и зноем, казалось, дремал, и лишь настойчивый, гипнотический стрекот цикад выдавал скрытое напряжение жизни. Гений, отложив перо, неподвижно смотрел на залитую солнцем аллею, его брови были строго сдвинуты.)

     Нимфа: (Возникнув из дрожащего марева, словно сотканная из света, в платье из солнечных бликов и тени листьев, она с лукавой нежностью склоняется к его плечу.)
     – Мой Гений, опять ткешь паутину гениальной мысли из солнечной пыли? Или пытаешься поймать в силки ямба ленивый полёт шмеля? Ищешь рифму к… «пыль веков»? Или к «скуке летней»? Солнце-то как палит! Ручьи уснули, птицы в обмороке. А ты опять уставился в пустоту? Даже фонтаны лениво зевают. Разве это время для твоих чернильных битв? Весна – вот истинная тема! Признайся, эта полуденная истома годится лишь для того, чтобы томиться в тени и просто пребывать в ленном забвении, но никак не для твоих чернильных подвигов. Истинная поэзия рождается от пробуждения, а не от сытости. Она приходит с Весной!
     Гений: (Не поворачивая головы, его голос ровен и глубок, как тень под вековым дубом.)
     – Весна? О, Музонька моя. Ручьи несут не только воду, но и мусор с прошлогодними листьями... Как тут уловить мысль? Сплошной необузданный потенциал без малейшего намёка на дисциплину. Как мраморная глыба, упавшая с грузовика. Ты видишь в ней пробуждение, я же – лишь хаос первозданной страсти. Этот дионисийский крик тысяч проклюнувшихся жирных почек, этот разноголосый, разноязычный оглушающий птичий гам, эта путаница молодых ручьёв, не знающих ещё своего русла... это комки грязи, требующие хирургического вмешательства природы… Где здесь мысль? Где форма? Всё рвётся наружу, слепое, необузданное, полное эйфорической потенции, но лишённое осмысленного контура. Весна – это бесформенное эфемерное состояние окаменевшей души. Если она и глыба мрамора, упавшая с грузовика, то только того, из которого ещё не родилась Галатея. Поэзия же, дитя моё, есть гармония, а не бунт. И требует чего-то более живого…
     Нимфа: (Обходит его, ее смех, как назло, звучит как переливы весенней капели.)
     – Гармония?! О, мой суровый ценитель форм! Ты путаешь её с тюремной решёткой! Весна – это первый вздох мира после долгой немоты зимы! Это трепет земли под копытом новорождённого оленёнка! (Она топает ножкой, и Гений вздрагивает) – Это та щемящая нежность лепестка, что познал свободу, едва сбросив ледяные оковы! Поэзия – это потрясение, а не вычисление живого и неживого! Это дрожь узнавания и обретение познания... Весна – чистый, нефильтрованный восторг гениального безумства. Разве не так рождается любовь, мой милый педант и перфекционист? В хаосе, в смятении, в сладком головокружении, а не по выверенному плану.
     Гений: (Берёт её руку, целует кончики пальцев, но взгляд его по-прежнему устремлён вдаль.)
     – Любовь – да. Но великий стих требует великого осмысления. Посмотри на Лето, (Он обводит взглядом раскалённый парк) — Вот она – шекспировская зрелость. Полнозвучный гекзаметр Гомера. Каждый лист, каждая травинка налита силой и знает своё место. Солнце – не капризный юнец, прожигающий жизнь, но мудрый царь, без устали отмеряющий часы наших просветлений с державной точностью. Даже гроза – не истерика небес, а величественная трагедия с коротким хронометражем, разрядка накопленной мощи, неукротимой зрелости. Здесь царит Ритм, Нимфа. Глубокий, устойчивый, как биение сердца земли. Он, как метроном для поющей строфы. Устойчивый, как храп после обеда… Да, быть может, в этом есть доля сонной лени, как в дрёме преуспевшего творца, утомлённого собственным успехом, но в основе своей – незыблемая мощь…
     Нимфа: (Высвобождает руку, её голос становится томным, бархатным, в нём появляются дымные нотки.)
     – Ритм зноя... Ритм пресыщения... (Она встаёт, грациозно обводя рукой раскалённый парк) – Твоя нынешняя поэзия... (Делает вдох, притворно восхищённый) – Ты превращаешь её в инструкцию по сборке гриля!.. Ах, она пахнет скошенным сеном, которое уже вот-вот перепреет в духоту! Пахнет перезревшей пыльцой, липкой и назойливой, как память о вчерашнем дне. Она слишком здорова – как эти лопухи у забора, слишком зелена – до тошноты, как бескрайнее море молодой листвы без единого просвета в небо! И, уж, конечно, слишком громка – этот треск цикад! Это не музыка, это беспрерывный промышленный гул станков природы, работающей на износ! Где полутон? Где загадка, заставляющая сердце замереть? Где та прощальная дрожь, что оставляет на губах вкус вечности? Ах, Осень! (Она прикрывает глаза, словно вдыхая несуществующий аромат. Голос становится томным, но с хитринкой) – Вот истинный драматург! Пишет кровью клёнов и золотом, украденным у Мидаса. Каждый лист – прощальное письмо. Каждый туман – занавес между природными антрактами. Воздух звенит ностальгией по комариным укусам! Причём, без всякой театральности… Разве это не поэтичнее твоего размеренного летнего ступора? Она не кричит о себе. Она пишет багрянцем на остывающем золоте. Каждый медленно кружащийся лист – это сонет о красоте угасания. Каждый экспромтный туман, стирающий очертания мира, – это философская элегия о памяти. Воздух звенит от хрустальной ноты прощания, и эта музыка рождает такую сладкую боль... Разве эта мудрость не вдохновеннее твоей прямолинейной летней мощи?
     Гений: (Откладывает перо, смотрит на неё с вызовом, но в глазах – интерес)
     – И что же ты предлагаешь, оракул полутонов? Летом всё либо есть, либо нет. Солнце – есть. Жара – есть. Зелень – есть. Гул – есть. Где место для нюанса? Для тени?
     Нимфа: (Подходит ближе, ее голос снижается, становится интригующим, как шепот)
     – Место для полутона, дорогой мой упрямец, – именно в этом кажущемся избытке! Оно – в трещине на раскаленном камне, где ютится тень тоньше волоса. Оно – в едва уловимой дрожи воздуха над дальним лугом, где марево пляшет, как джинн, выпущенный из бутылки. Оно – в том самом мгновении перед грозой, когда тяжёлое, жирное и тучное молчание вдруг разрывает первый робкий, худенький порыв ветра – не прохлады ещё, а лишь предвкушения её, как вздох перед признанием. (Она указывает на заросли у ручья) – Видишь этот иван-чай? Его розовый цвет – не крик, а выгоревший шёпот. Он уже знает о приближении осени, о том, что его пышность скоропостижно станет сухим стеблем. В этом знании – весь полутон лета! Оно – в ленивом шмеле, засыпающем в чаше цветка, опьяненного не нектаром, а зноем. В стрекозе, зависшей над водой не для охоты, а потому что воздух стал густым, как сироп, и лететь тяжело. В ленивом медленном круге журавля в вышине – это не полет, это парение в оцепенении.
     Гений: (Внимательно слушает, его взгляд скользит по парку, будто впервые видит детали)
     – Так... Полутон – это не отсутствие цвета или звука, а… их усталость? Их пресыщение? Их... скрытое знание обречённости, неотвратимости… конца?
     Нимфа: (Кивнув, с одобрением)
     – Именно! Летний полутон – это первая паутинка трещины на мраморном фонтане изобилия. Это, едва тронувший позолоту пшеницы, бледный налет перезрелости. Это едва различимая хрипотца в громком голосе цикады, обнажающая её недолгий век. Это мгновение, когда пышный букет полевых цветов на столе вдруг отбрасывает тень поникшего высушенного «веника»... Поэзия лета – не в гимне солнцу, а в этой щемящей ноте бренности, таящейся в самой сердцевине его кажущейся вечности. В тихом треске травинки, засыхающей на корню посреди зелёного моря. В пьяном звоне жары, от которого кружится голова и мучает нестерпимая жажда… жажда тишины. Найди эту дрожь под кожей лета, Гений. Найди его сокрытую грусть. Вот где живёт подлинная глубина – в моменте, что уже чуется тень увядания. Сможешь ухватить этот мимолетный переход от триумфа к элегии? Успеть до того, как грянет гроза или нагрянет август?
     Гений: (Молча берёт лист. Его взгляд уже не раздражён, а сосредоточен и остёр, как луч света, выхватывающий детали из знойного марева. Он смотрит на заросли иван-чая, на зависшую стрекозу, на раскаленный камень с его тончайшей теневой трещиной. Перо замерло над бумагой, готовое запечатлеть не крик, а шёпот, не изобилие, а ту самую щемящую ноту).
     – Смогу ли?.. (Его голос тих, полон нового вызова – уже не к спору, а к постижению).
     Нимфа: (Улыбается, довольная)
     – Тогда лови его, Гений. Лови этот знойный полутон, пока цикады не сменили свой гул на вечерние трели кузнечиков... Пока розовый иван-чай не стал фиолетовым от сумерек... И помни: самая сладкая грусть – та, что рождается на пике счастья. Пиши её.
     (Гений не отвечает. Он прищурился, вслушиваясь в гул цикад, пытаясь различить в нём тот самый обещанный хрип, знак бренности. Воздух вибрирует. Вечерняя прохлада ещё не пришла, но зной уже не кажется таким монолитным. В нём появились невидимые глазу трещинки, наполненные смыслом. Он медленно выводит первую строку – не о жаре, а о тихом треске засыхающей травинки, живой и беззащитной в своем знании осени. И тут же перечёркивает)
     Гений:
     – Осень... (Слегка поднимает бровь) – Ты права, она чарующе артистична. Живописна? Не спорю. Но она как театральная дива на пенсии – вся в пафосе и на грани нервного срыва. Её вдохновение, моя Музонька, рождено на грани распада. Её красота – это румянец чахоточного больного. Легко писать гениальные строки на пепелище собственных надежд, как это делали лучшие из романтиков. Легко писать элегии, глядя на лужи, похожие на суп из прошлогодних листьев, приправленных веточками и освежающим букетом мусора. Но создать нечто фундаментальное, нечто, что станет опорой для грядущих поколений? Для этого нужна предельная ясность ума, а не сладкий яд меланхолии. Для этого нужна ясность. (Смотрит вдаль, будто видит спасение. Его взгляд становится пронзительным, словно он видит за летом и осенью иной, совершенный пейзаж.)– Нужна чистота. Зима…
     Нимфа: (Вздрогнув.)
     – Зима?! Белый кошмар? Молчание, прерываемое только чиханьем? Да там и мозги замерзают! Что писать-то? Оду сосульке? "О, сталактит простой, висящий над крыльцом..."?
     Гений: (Голос твердеет, с оттенком фанатизма)
     – О, нет! Слышишь хрустальный звон воздуха, который больно вдыхать? Зима – время концентрации! Время, когда мысль, не отвлекаемая на глупости вроде солнца или зелени, становится алмазно-острой! Зима – не смерть, Любимая. Зима – великий аскет и хирург, отсекающий всё наносное, всю суету. Она вымораживает всю шелуху, оставляя суть. Дарует художнику величайшую роскошь – чистый лист мироздания, оставляя лишь кристалл сути. Посмотри мысленным взором на строгую, как японская гравюра, графику чёрных ветвей на свинцовом полотне неба. Услышь звенящую тишину, в которой каждый звук – событие. Почувствуй это титаническое, сжатое в пружину напряжение жизни, что таится в семени, в корне, в сердцевине, ожидая своего часа. Зима – это не молчание, это предельная концентрация звука. Она учит лаконизму. Мощи. Терпению. Это время для эпоса, для трактата, для того, что переживёт века! Для фундаментальных трудов о... пусть даже и сосульках! И, кстати, мороз иногда трещит и стрекочет, как летние цикады… Вот только – холоден ли их стрёкот?
     Нимфа: (Её смех прозвучал, словно россыпь прохладной росы на раскалённых камнях.)
     – Глупый Гений… Их стрёкот не холоден, он... шершав. Это не звук, это – сама жажда. (Она легко провела кончиками пальцев по старой, нагретой солнцем коре липы.) – Вот таков он. Колючий и сухой, как осенний репейник, что до последнего цепляется за подол уходящего лета, не желая отпускать его тепло. Это не просто звук, мой Гений. Это сама жажда бытия, доведённая до хрипоты. И шершавости…
     Гений: (Его глаза вспыхивают узнаванием. Он стремительно, почти царапая, выводит строку на бумаге.)
     – Жажда... Шершавый звон неутолимой жажды... Да! И в этой иссушенной ноте — грозовое обещание. Предчувствие той летней ярости, что копит свою мощь так же неотвратимо, как река под ледяным панцирем собирает силу для весеннего мятежа!
     Нимфа: (Тихо хлопает в ладоши, словно спугнув бабочку.)
     – Вот! Уже тепло, уже почти горячо! А теперь сам зной, Гений. Окуни меня в это дрожащее марево, в котором тонут и плывут очертания мира.
     Гений: (Смотрит на аллею, его взгляд пронзает плотную завесу зноя.)
     – Воздух... Он густ, как незастывший янтарь, в котором увязло само время... каждое мгновение...
     Нимфа: (Шепчет ему на ухо, и её дыхание — как прохладный вздох из тенистого грота.)
     – Мой мыслитель! Вдохни глубже. В нём — пыль дальних дорог, по которым однажды вернётся с багряными дарами осень. И ещё... уловимый, почти призрачный холодок озона. Та самая колкая, стерильная свежесть, что бывает лишь после долгой зимней вьюги, когда очищенное небо звенит пронзительной синевой. Даже летний зной помнит о зимней чистоте. Он тайно тоскует по ней.
     Гений: (Перестает писать и поднимает на нее глаза, полные благоговения, в котором смешаны обожание и светлое отчаяние.)
     – Ты... Ты не даёшь мне готовых слов. Ты извлекаешь их из самой моей души, словно искусный мастер, настраивающий инструмент, который позабыл собственное звучание. Как это в тебе умещается?
     Нимфа: (С лукавой нежностью поправляет запутавшийся в волосах кленовый лист.)
     – Глупый мой. Я лишь напоминаю тебе то, что твоя душа знает испокон веков. Душа Поэта — и есть вечный круговорот. В ней одновременно идет снег и цветут сады, осыпается листва и гудит полуденный зной. Не отвлекайся! Но помни! Твой выбор суров, мой одинокий ваятель ледяных сосулек. Он прекрасен в своей аскезе. Но... ты, в своей погоне за абсолютом, упускаешь главное. Весна – это восторг после зимней аскезы. Лето – щедрость после весеннего преднасыщения. Осень – мудрость после летнего изобилия. А Зима – необходимый покой и сосредоточенность после осенних итогов. Они не существуют друг без друга! Поэзия не живет в одном сезоне, мой упрямец. Она – в самом их круговороте. В вечном танце перехода от смерти к жизни и обратно. Вдохновение? Оно не «в» сезоне года, а «сквозь» него. Оно – как луч солнца, что постоянен во все времена года, о котором ты, нехотя, забыл. Падая на январский сугроб, он рождает слепящую чистоту. Падая на кленовый лист, он зажигает прощальный пожар. Падая на июньскую траву, он дарует жизнь. А касаясь весеннего ручья, заставляет его петь. (Она снова подходит к нему и кладет ладонь ему на сердце.) – Ищи не лучший сезон, Гений. Ищи лучший угол падения луча на свою душу. Которая, смею надеяться, все ещё принадлежит мне... хоть немного. И тогда ты увидишь, что даже здесь, в этом сонном летнем зное, скрыта целая вселенная. Нужно лишь правильно прищуриться.
     Гений: (Медленно поднимает глаза на неё. Суровость сходит с его лица, уступая место изумлению и нежности. Он берёт перо, и его пальцы больше не кажутся холодными.)
     – Лучший угол падения луча... (Он выводит на белоснежном листе первую строку.) – Хм. Зимняя ясность мысли... о летнем зное... рожденная осенней грустью... и весенним порывом. (Он смотрит на Нимфу, и в его глазах отражается весь круговорот, о котором она говорила.) – Это... божественно. Ты – само дыхание времён, Нимфа. Мой самый верный круговорот.
     Нимфа: (Улыбается.)
     – Поэзия, мой родной, та, что рождается не от сезона, а от полноты бытия. Теперь пиши сам. (Она устраивается у его ног, кладя голову ему на колени.) – А я… я просто посижу здесь. И прослежу, чтобы летняя лень не убаюкала твое вдохновение раньше времени. В конце концов, даже самому великому круговороту нужен свой тихий центр. Пиши, мой хороший. Пиши. Пока луч не сместился... И не забудь про цикад. Уверена, им тоже есть что спеть этому миру.
     (Гений сжимает в руке перо, словно оружие перед решающей битвой. В его глазах горит огонь новообретённой идеи… Он откашливается. Голос его звучит глухо, словно из глубины колодца, но в нём слышна новообретенная, мрачная уверенность. Он читает первую строфу, и в голосе его звучит вся горечь и тяжесть найденной им истины. Он словно выносит приговор летнему дню.)

     — Шершавый стрёкот пылких жаждущих цикад
     Палящим зноем гасит привкус рафинада,
     Ведь в летнем воздухе застыл осенний яд -
     Предвестник долгого предзимнего распада.

     (Он останавливается, опустошенный этим выводом. Кажется, что сказать больше нечего. Он смотрит на Нимфу, ожидая в её глазах подтверждения этой безысходности.)
     Нимфа: (Она смотрит на него не с сочувствием, а с напряженным, выжидающим ободрением. Ее губы едва заметно шепчут одно слово, которое звучит, как дуновение ветра.)
     — …Но?..
     Гений: (Это тихое «но» пронзает его, как молния. Он смотрит сквозь Нимфу, сквозь аллею, в самое сердце бытия, и перо в его руке оживает, оно больше не пишет — оно летит, едва поспевая за мыслью, которая хлынула неудержимым потоком. Он читает дальше, и голос его крепнет, обретая страсть и полёт.)

     — Но в этой неге, в этом плавящемся дне,
     Где смерть ничто и только лето держит слово,
     Всегда пульсирует упрямо в глубине
     Слепой порыв, что жаждет стать первоосновой
     Для первой почки, страстно рвущейся на свет,
     Для послемартовского яростного гула.
     В нём — миллионы начинающихся лет,
     Их мать-земля во чреве собственном сомкнула.
     Искал я тщётно суть в холодной простоте,
     В величье знойных форм, чеканящих эпоху...

     (Он делает паузу, и теперь его взгляд, ясный и полный безграничной нежности, находит Нимфу. И произносит почти шёпотом, словно открывая величайшую тайну, которая оказалась простой, как дыхание.)

     — А Жизнь так просто, принесла, в твоей руке
     Цикаду звонкую и горсть чертополоха.

     (Наступает долгая тишина. Нимфа медленно подходит к нему. Она не забирает лист. Вместо этого она бережно, двумя пальцами, берёт его руку, державшую перо, и целует нежно и знойно в губы… и в её глазах, сияющих влагой, отражается весь мир.)
     Нимфа:
     — Чертополоха... (повторяет она, и её голос дрожит от счастья) — Не мраморную розу и не ледяную звезду, и даже не иван-чай. А шершавый, колючий и единственно верный автограф вечности. Теперь пиши, мой Гений. Теперь ты знаешь, о чём.

     И он дописал…
______________________________________
     Шершавый стрёкот...

     Шершавый стрёкот пылких жаждущих цикад
     Палящим зноем гасит привкус рафинада
     Ведь в летнем воздухе, застыл осенний яд,
     Предвестник долгого предзимнего распада.
     Но в этой неге, в этом плавящемся дне,
     Где смерть ничто и только лето держит слово,
     Всегда пульсирует упрямо в глубине
     Слепой порыв, что жаждет стать первоосновой
     Для первой почки, страстно рвущейся на свет,
     Для послемартовского яростного гула.
     В нём — миллионы начинающихся лет,
     Их мать-земля во чреве собственном сомкнула.
     Искал я тщётно суть в холодной простоте,
     В величье знойных форм, чеканящих эпоху...
     А Жизнь так просто, принесла, в твоей руке
     Цикаду звонкую и горсть чертополоха.
     Так круг замкнулся. Мысль застряла в бахроме…
     В шершавом стрёкоте подаренной цикады…
     И мысль пульсирует упрямо в глубине…
     Сливаясь с ритмом её знойной серенады.
     «Не умирать, а вечно заново рождать» -
     Звучит сакрально этой жизни аксиома.
     Где тленья смрад - чертополоху благодать
     И на земле, и даже в толще чернозёма…
     Слепая мощь, что сокрушает толщи льдов…
     В ней вызревает шанс у всех для новой битвы.
     Она - роддом для неизведанных миров.
     И не боится даже зимней панихиды…
     В котле плавильном будет землю зной сжигать…
     Весна топить, а осень – липким своим ядом
     Живое чрево виртуозно умерщвлять…
     Они, в конце концов, предвестники распада…
     Но ведь с рассветом чередуется закат!
     И преподносит каждый год судьба-пройдоха
     Шершавый стрёкот пылких жаждущих цикад
     И горсть сиреневых твоих чертополохов…
______________________________________________
04,07,2025

(Посвящение Наталии Делювиз 
https://www.neizvestniy-geniy.ru/users/125251.html )

(Картинка Сергей Sadovskij. Все Изображения с логотипом автора и другими авторскими логотипами или без - защищены законодательством ЕС и РФ)
© Copyright: Sadovskij, 2025
_______________________________________________