ПЕРЕЕЗД

ПЕРЕЕЗД

        С развалом страны остановились и развалились многие заводы и фабрики, многие предприятия. Остановились и развалились и предприятия на окраине городка, в котором я когда-то жил и куда приезжал иногда в гости. И жители окраины и окружающих сёл стали по ночам потихоньку разбирать эти предприятия на части. Кирпичи и камни из заборов и дерево шли на хозяйственные нужды, на строительство, а металлоконструкции в основном на металлолом. На территории предприятий, лишённых заборов, выросла высокая густая трава, и там паслись коровы и козы. Остановилось и движение по железнодорожной ветке, идущей к этим предприятиям — теперь нечего было перевозить. Поэтому потихоньку разбиралась и эта ветка — рычаги перевода линий, грузы на них, автоматическая сигнализация, откручивались гайки, вынимались костыли и металлические пластины, каким-то образом даже шпалы, и неотвратимо подходила очередь уже и к рельсам.
        И на этой ветке был переезд. Он запомнился мне тем, что в былые времена на нём почему-то часто случались аварии молоковозов, почему-то именно молоковозов, и в детстве я иногда просыпался от шума и грохота, выглядывал в окно и видел лежащий вверх колесами молоковоз, реки текущего из цистерны молока и стаи кошек, сбежавшихся со всей округи и с удовольствием лакающих это молоко.
        Так как движение по линии прекратилось, то шлагбаум сняли, убрали и будку дежурных, остались только два столба со светофорами, стёкла которых дети давным-давно разбили. То есть переезд теперь был полностью безопасен для автомобильного движения. Но невдалеке, в зоне видимости, находился постоянный пост ГАИ, и гаишники зорко следили за соблюдением существовавших ранее правил пересечения действующего переезда, то есть — при отсутствии шлагбаума и светофора водитель обязан был притормозить и остановиться перед переездом, посмотреть налево и направо и только потом продолжить движение. И если это не соблюдалось сейчас, когда, по сути дела, это уже было не нужно, то есть, если водитель проскакивал переезд, не останавливаясь, то инспекторы всё равно карали его штрафом. Они деловито, с достоинством, медленно, долго искали квитанцию — то в кармане, то в планшете, то в будке (зайдут туда и долго не появляются), то в машине, и спешащий водитель в конце концов не выдерживал и залезал в их машину, и там рассчитывался без квитанции.
        Но вот однажды на переезде случилось настоящее ЧП. Обезбашенно мчащийся на большой скорости огромный чёрный джип врезался в оставшийся с прошлых времён столб с разбитым светофором и сбил его. Гаишник тут же рванулся с поста и прибыл на место. Составил протокол. Вокруг собрались зеваки и я в их числе. Джип, однако, практически не пострадал — впереди у него был очень мощный бампер. Водитель очень спешил, вынул деньги, протянул их инспектору за штраф и собрался уезжать, но тот сказал ему: «Штраф-штрафом, но ты уничтожил имущество, принадлежащее железной дороге, и по инструкции я обязан вызвать на место происшествия представителя железной дороги для составления другого протокола — о сумме причинённого железной дороге ущерба», — и стал куда-то звонить.
        — Подожди немного, он сейчас приедет.






        Ожидание затянулось.

        Водитель нервничал, курил, то садился в машину, то выходил из неё, пинал ногами то столб, то колёса и тихо матерился.






        Наконец приехал железнодорожник — очень представительный мужчина с огромным животом, большими мохнатыми бровями, закрученными вверх, и большими усами, тоже закрученными вверх, в очень красивой железнодорожной форме, расшитой золотым орнаментом на лацканах, рукавах, погонах, кокарде, и в брюках с малиновыми лампасами. Орнамент сверкал и искрился, слепил глаза.

        Человек был — как солнце.

        Он важно оглядел присутствующих, а также толпу зевак начальственным взглядом, покрутил усы и внимательно осмотрел место происшествия — важно, со значением обошёл поваленный столб вокруг несколько раз, попинал его ногой, поцокал языком, хмыкнул и подошёл к другому такому же, стоящему на другой стороне железной дороги столбу, потрогал, пощупал его, похлопал рукой, потолкал туда-сюда. Столб зашатался. Он сокрушённо покачал головой, поцокал языком, отвёл гаишника в сторону и о чём-то стал совещаться с ним. Руки их летали, жестикулировали, оба раскраснелись. Приглушённо слышалось: «20 на 80», «Нет, 80 на 20», «40 на 60», «Нет, 60 на 40». Явно шёл какой-то торг. Наконец сошлись 50 на 50, ударили по рукам и подошли к водителю.
        — Дело серьёзное, — одновременно сказали оба, — посмотрели друг на друга и уже поодиночке снова повторили, — дело серьёзное.
        Завязался теперь уже тройной оживлённый разговор, тройная жестикуляция, и в конце концов все они влезли в милицейский «Москвич». Через стёкла были видны мелькающие листы бумаг.
        — Сколько же они с него сдерут? — гадали все.


        Вышли из «Москвича», снова помахали руками и залезли теперь уже в джип с тонированными стёклами, и уже ничего не было видно.


        Наконец вышли — двое спокойные, довольные, умиротворённые, блаженно улыбаясь, а водитель — молчаливый, угрюмый, раскрасневшийся, тяжело дыша. Он постоял некоторое время без движения, потом посмотрел в небо, приложил было пальцы ко лбу, наверное, чтобы перекреститься, но потом передумал, плюнул, влез внутрь и уехал.
        Нам сначала было смешно, что из-за простого, обычного, рядового, привычного для нас побора на дороге он пришёл в такое сильное душевное волнение. Но оказалось, что это иностранец — он говорил на ломаном русском, и это многое объясняло — для него-то ведь это было не простое, обычное явление, не рядовое, привычное вымогательство на дорогах, а что-то из ряда вон выходящее — чрезвычайное происшествие, сверхъестественное событие, приведшее его в шок.




        На следующий день один знакомый гаишника и одновременно наш знакомый рассказал, что по протоколу и по суду железная дорога должна была с него получить 900 евро, но над ним сжалились и взяли с него без протокола и суда только 600 евро, разделив их потом пополам. И теперь стало понятно, о чём тогда шёл торг между гаишником и железнодорожником, и, когда они ударили по рукам и договорились на «50 на 50», — это означало, что 50 процентов куша достанется одному, а 50 — другому.


        Оба они между тем несколько задержались на месте происшествия и о чём-то беседовали. Многого не было слышно, но иногда можно было различить даже целые фразы и предложения.


        Гаишник — железнодорожнику:
        — Пришли завтра своих рабочих, пусть уберут второй светофор, всё равно он здесь уже никогда не пригодится, а то снова кто-нибудь врежется.
Железнодорожник — гаишнику:
        — Пришлю, пришлю, но только не убрать, а, наоборот, укрепить, чтобы он, не дай бог, сам по себе не упал. Пусть стоит. А вдруг в него ещё кто-нибудь врежется, дай бог, чтобы снова джип, а не трактор «Беларусь» какой-нибудь — что с того тракториста взять?


        Гаишник удивлённо, непонимающе вытаращился на него.


        — Тогда снова меня вызовешь, снова буду протокол составлять, ведь без меня тебе же ничего не перепадёт, ведь судом-то стращать его за порчу имущества будет моё ведомство, то есть я.


        До гаишника наконец-то дошло, и лицо его просветлело и расплылось в улыбке.


        — Да. А ведь правду говоришь. Возможный шанс упускать нельзя.
        А знаешь что?
        А давай-ка мы тут ещё и других столбов понаставим, чтобы их почаще сбивали, со знаками, например. Два столба со знаком «Берегись поезда» и два столба со знаком «STOP». И ещё два столба со знаком «Берегись поезда» на английском языке. Итого — шесть столбов, — вполне законно, по всем правилам дорожного и железнодорожного движения. Мне это пробивать по своему ведомству несподручно — не поймут, — зачем, скажут, их ставить, если переезд неработающий и никогда уже работать не будет? Да я и человек небольшой, чтобы смог это протолкнуть, а ты, я вижу, важная птица, имеешь вес в своём ведомстве — вон как блестишь и сверкаешь весь, пробей это по своей системе, вместе тогда штрафы делить будем.
        — Возможно, возможно. Это я смогу. Это ты правильно сказал. Моё ведомство может всё. Моё ведомство всё может. Я могу всё.
Тогда вот ещё что. Я могу и поваленный светофор обратно поднять, и оба их отремонтировать, и автоматику снова наладить, чтобы они заработали. Представь — включается то зелёный, то красный. Если кто на красный проедет, то ты уже берёшь с него штраф, и половину — мне. А на красный будут ехать часто, потому что знают, что железная дорога здесь не работает и поезда не ходят, и не будет работать уже никогда. Но формальный повод у тебя взять штраф всё равно есть.
        — Но их же пацаны побьют, как и эти побили!
        — Не побьют. Бронированные стёкла поставлю, да ещё и решётки сверху.
        — Хорошо. Согласен. Ты гений.
        Эх! Дали б мне волю — мы бы с тобой общую фирму создали, понаставили бы светофоров и столбов по всей стране — где надо и не надо, даже в чистом поле, набрали бы штат сотрудников и обслуживали бы их, и было бы нам хорошо.
        — Бери шире, — ответил железнодорожник, — по всему космосу столбов понаставим. Ты что, не видел на чём я приехал? — и показал глазами на свою машину, стоящую неподалеку.
        Гаишник повернул голову. Туда же посмотрели и мы.

        ЭТО БЫЛА ЛЕТАЮЩАЯ ТАРЕЛКА.


        Увлечённые происшествием, в пылу развития событий, мы как-то совсем упустили её из виду. Но ведь смотрели же на неё вначале, наверное, смотрели, но не видели.
Такое бывает.
        Я вспомнил случай, как когда-то на улице, ещё издалека, я увидел в толпе лежащие на земле 100 долларов. Человек, идущий впереди, поддел их носком ботинка и они взлетели высоко в воздух.
        «Ловко у него получилось! Эквилибрист.
        Это он нарочно так сделал, потому что неохота лишний раз наклоняться. Сейчас поймает», — подумалось.
        Но нет.
        Он равнодушно прошёл мимо.
        Идущий следом, наступил на них и тоже пошёл дальше.
        Я шёл за ним и тоже наступил, но дальше не пошёл.


        Люди смотрят и не видят.
        Так и сейчас.






        Железнодорожник снял фуражку и вытер пот со лба и лысины.
        По обе стороны от лысины, из сохранившихся волос явственно выступали небольшие чёрные рожки.
        — Только контракт, контракт со мной сначала подпишешь, — сказал он.
— Какой контракт?
— Ну этот, насчёт души твоей.






        В шутку или вправду они всё это говорили, — не знаю, но упавший светофор таки снова подняли.






        Я надолго уехал и не знал ничего, как там что было дальше, но недавно мне сообщили, что светофоры починили, закрыли решёткой, наладили автоматику в железном ящике рядом, включили и стали брать штрафы за проезд на красный свет, а через некоторое время началась какая-то непонятная суета вокруг переезда, и появились геодезисты с астролябиями и гироскопами, компасами и гирокомпасами, потом брались пробы грунта, а потом прибыл землемер — здоровенный детина под три метра ростом, с гигантской треугольной меркой с перекладиной посредине — такой, какой в колхозах отмеряют и нарезают людям делянки и участки, и несколько дней мерил всю округу и близлежащие сёла. А теперь всех людей вокруг отселили и дали квартиры в новых домах, и на месте переезда полным ходом идёт строительство какого-то огромного, непонятного циклопического сооружения — непостижимых размеров гигантской пирамиды с четырьмя входами — два со стороны железной дороги и два со стороны шоссе. И руководит этой стройкой сверкающий золотом железнодорожник в лампасах.
        Якобы планируется теперь переместить на этот переезд, в эту пирамиду центр Вселенной.