Я бежал от себя самого,
как злосчастная Ио от овода.
И вздымались белесые скалы,
тенор пел высоко наверху
за косыми, как челка, лучами.
Под стопами кончалась земля.
Иссякала… болели колени…
Прерывалось дыханье.
Куда
я бежал по надменной орбите?
Мне уже не узнать. Все слабей
и слабей контрабасовый окрик
за плечом. Будто некий джазмен
окосел от паршивого виски
и промазывает по струне…
Скоро шлепнется овод, и я,
то есть Ио… мы будем свободны.
Как задорно выбрыкивать ей
на густых виртуальных лужках!..
Ну а я…
Дорог мне и почетен венок,
что получит гонец марафонский.
Ясон
Припомни, Ясон,
когда ты разбрасывал зубы дракона,
один не попал ли в сандалию,
не угодил
случайно как раз под тугой ремешок
из крепкой греческой кожи
и там затаился? Нет?
О, боги нам мстят,
подмешивая в гончарную глину
половы с соломой!
Ты вез, как этрусскую вазу,
свое послезавтра,
и рядом с тобой
звенел триумфально натянутый парус.
Богиня Афина
в свободно спадающем пеплосе
ультрамарина,
в котором блистает лучами
ее раззолоченный шлем,
благожелательная и простая,
склоняясь над амфитеатром –
над мраморным ульем со зрительским роем –
внимает раскатистому рокотанью,
как будто держа возле уха
громадную раковину из пучин.
«Поэзия смертных порою бывает бессмертной», -
так мыслит она, вероятно,
дивясь колоссальному эху,
заполнившим город ее звуковым колебаньям.
Они же все ширятся дальше и дальше,
стасим за стасимом,
виток за витком,
векам закаляя сладостным ужасом душу.