Самоцветы

Долго я не был в родимом дому,
в поисках доли счастливой плутал.
Матушку милую к сердцу прижму:
Видишь, каким непутёвый твой стал?

Вот и калитка. Взбежал на крыльцо.
Что же под вечер не заперта дверь
в доме? Вошёл. Побелело лицо.
И застонал, словно раненый зверь.

В горнице выстывшей сумрак. И тлен
вытеснил жизнь и тепло из печи,
мёртвой рукой дотянулся до стен.
Матери нету: кричи – не кричи.

Горло до хрипа зажало в тиски.
Взор затуманила вдруг пелена.
Горькой бы выпить сейчас от тоски.
Гложет голодной собакой вина.

Вышел, не глядя побрёл наугад.
Вдруг услыхал: «Горемыка, постой!
Фёдор сосед я. Ты, вижу, не рад.
Слушай, к тебе разговор непростой.

Сядем, помянем. Давай, заходи.
Мать-то ждала, проглядела глаза.
Ты и не знал, что болела, поди?
Летом легла она под образа.

А перед этим меня позвала,
Сунула в руки тугой узелок.
Слово взяла, вот такие дела,
что передам, как вернётся сынок».

С этим принёс из сеней туесок.
Вынул затянутый в узел платок.
Выстрелом горе пробило висок.
Я кое-как развязать его смог.

Горсть самоцветов просыпал на стол.
Где же ты, мама, богатство взяла?
Вот и письмо. Развернул и прочёл:
«Сыночка, милый, тебя я ждала.

Господа Бога молила в слезах,
Чтобы сберёг тебя в дальнем краю».
Слёзы твои, вот они – бирюза.
Матушка, знаю, теперь ты в раю.

«Осенью дождик стучал по стеклу.
Праздничный шила сыночку наряд.
Сослепу в пальцы втыкала иглу».
Маминой кровью рубины горят.

Дальше читать больше не было сил.
Плакал, как в детстве, платок теребя.
Матушка, что же твой сын натворил?
Как теперь жить на земле без тебя?