Забытый друг

Можно ли умереть от разрыва сердца, вызванного собственным бессердечием?
Вопрос садится на губы, как засохшая капля: падая, он дробит стекло привычного объяснения.
Когда-то они были друзьями без требований — две привычки, сплетённые тонкой тряпичной нитью.
Их жизнь была тканью из мелких жестов, выцветающего пледа, по которому проводили пальцами так часто, что узор стерся.
На полке между книгами — лежала засохшая маргаритка, склеенный лепесток, оставленный в спешке как немое обещание.
На столе — стояла чашка с отломанным ушком и отпечатком помады, кривая улыбка их былого уюта.
И вот кто-то устал.
Не громко — усталость проседала, как набивка в старом кресле: она сминала плечи, вытягивая опору из рук.
Привычная нить не сорвалась резко, а истончалась — тонкая верёвка, изъеденная углами дней.
Люди разошлись, как корабли, потерявшие маяк.
Она плакала.
Слёзы смывали краски воспоминаний — цвета бледнели, оставляя лишь контуры боли.
Каждый вдох был занозой в груди.
Шов терпения стягивал сердце всё туже.
Он замыкался.
Молчание осело, словно слой пыли на полке, скрыв узор и вытянув из комнаты остатки тепла.
Это равнодушие не убивало мгновенно, а медленно разъедало живое.
Потом пришла весть: он ушёл навсегда.
Смерть здесь не спектакль и не громкое событие, а закрытая дверь, за которой свет побелел и застыл.
Он стал тенью, забытым другом.
И в этой тишине возник вопрос: заслуживал ли он жалости?
Прошли дни и ритуалы: слова на похоронах, цветы на столе, разговоры, которые стирались так же быстро, как следы на ветру — но ничто из внешней суеты не могло вернуть того, что было утеряно постепенно и тихо.
Пустота, образовавшаяся от равнодушия, оказалась глубже и постояннее любой публичной печали.
Его смерть лишь подтвердила то, что уже давно умерло внутри — привязанность, которую равнодушие вытравило раньше, чем ушло тело.