ВСТРЕЧА С МАСТЕРОМ

ВСТРЕЧА С МАСТЕРОМ
Что-то всё-таки смущало Никитина. Что-то заставляло сомневаться в правильности принятого решения. Но как с ним уже часто случалось в жизни, а случалось такое уже неоднократно: все эти душевные сомнения как раз подстёгивали, подталкивали к осуществлению задуманного плана. Никитин был просто так устроен. Он, рождённый под знаком овна, всегда привык идти прямо, решительно и напролом. Он всегда руководствовался лишь соображениями здравого смысла, и никогда не доверялся каким-то там необъяснимым интуитивным флюидам. А здравый смысл подсказывал, что он всё делает правильно и что уж в данном случае все козыри точно у него на руках. Хотя что-то всё-таки его беспокоило.
«Чушь, - сказал сам себе Алексей Петрович, захлопывая дверцу такси – Мне ли, побывавшему в своё время в стольких реальных переделках, бояться этого слюнтяя. (Хоть этот слюнтяй, по мнению Никитина, и являлся подлым убийцей)».
- Шеф, Гончарова 85, - сказал он шофёру уверенным голосом, как бы теперь уже до конца отрезая себе возможность вернуться в свою уютную двушку на восьмом этаже, где можно было усесться у телевизора и спокойно скоротать вечер просмотром очередного НТВшного боевичка. Но сегодня можно было и пропустить боевичок, поскольку на кону стояла не какая-то двушка в райцентре, а примерно семьдесят-восемьдесят лямов наследства бывшего местного авторитета Барона, а ныне мирно упокоившегося под полутораметровым слоем чернозёма бизнесмена и предпринимателя Антона Максимовича Полтавченко, и Художник просто обязан будет с ним поделиться частью свалившегося на него богатства, если он, конечно, не хочет провести остаток дней на северных курортах где-то близ города Магадан.
А если поглубже копнуть, то не только (и не столько) в деньгах было дело. Художника просто необходимо было наказать. Хотя бы за то, что она, Вероника, вполне могла бы обратить своё внимание и на него, Никитина (а что, он мужик сильный, в свои сорок семь вполне привлекательный, к тому же умный, обладающий деловой хваткой, повидавший жизнь и знающий себе цену), а она вот взяла да и влюбилась в какого-то морального урода, который кроме своей мазни на холсте абсолютно ничего не умел по жизни делать, да ещё и отплатил ей за всё самой чёрной неблагодарностью.
Нет, никакой «любви» к Веронике Алексей Петрович не испытывал. Что-то вроде тёплой симпатии и почти отеческой заботы, возможно, но не более того. К тому же он прекрасно отдавал себе отчёт, что тут ему всё равно ничего не светит, что она девочка совсем другого круга. Однако и художник никак не принадлежал к числу потенциальных претендентов на руку и сердце дочки городского финансового воротилы, а вот поди ж ты: очаровал непонятно чем Вероничку, стал частым гостем в их доме, вытеснил из её жизни всех остальных поэтов, рок-музыкантов, театральных актёров, которые всё время возле неё ошивались. Словом, вскружил девке голову настолько, что слова «любовь», «семья» и «жить вместе» стали практически постоянно звучать при их встречах - становившихся, кстати, всё более частыми - что не могло не насторожить Барона.
- Спасибо, шеф, сдачи не надо, - Алексей Петрович отдал шофёру две сотенных бумажки вместо ста пятидесяти рублей (ничего, если сегодня всё пройдёт как надо, то скоро будет не жалко и пару лишних тысяч в хорошем ресторане оставить) и вышел на свежий воздух. Три ступеньки вели к стеклянной двери, над которой светилась вывеска «Художественный салон «АРЕИДА» (года три назад, при открытии, он был, конечно, «АРТЕМИДОЙ» - что, несомненно, более благозвучно, но, кажется, тоже не имеет никакого отношения к искусству живописи - однако художники, по-видимому, люди небогатые и на постоянную реанимацию погасших букв неоновой рекламы средств не имеют). «Три ступеньки вверх, до той стеклянной двери, - подумал Алексей Петрович. – Удастся ли мне сегодня пройти свои три ступеньки, ведущие к комфортной безбедной жизни?» Сейчас он выкурит здесь, на ступеньках, одну сигаретку, поднимется и узнает ответ на этот вопрос.
Камеры в квартире Вероники и на загородной даче Никитин установил ещё восемь месяцев назад. По просьбе Антона Максимовича, конечно. Отец хотел знать, чем живёт его дочка, с кем общается, что представляют из себя её потенциальные ухажёры. Особенно этот, последний, «непризнанный гений живописи», неизвестно чем так зацепивший Веронику. Барон горячо любил свою единственную дочь, в детстве много баловал её, потакая всевозможным капризам, никогда не жалел денег ни на её учёбу, ни на многочисленные увлечения. А увлекалась она всем, что было хоть как-то связано с искусством: балет, опера, театр, кино, ну и живопись, конечно. В то же время он осознавал, что дочурке его недавно исполнилось тридцать лет, к тому же она не обладает внешностью фотомодели, и многие заигрывают с его девочкой, в первую очередь, чтобы подобраться поближе к нему самому, по возможности породниться с бывшим «отцом города» и, главное, чтобы претендовать на наследование контрольного пакета акций крупнейшего в области лакокрасочного комбината (а если совсем повезёт, то и наложить лапу на знаменитую коллекцию средневековых европейских орденов, настоящую гордость Антона Максимовича, точную стоимость которых, пожалуй, не знал и сам Полтавченко).
Раз в три дня начальник охраны (числился Никитин всегда простым водителем, но по сути выполнял и много других поручений Барона, в частности, отвечал за безопасность бизнеса и личную безопасность «Максимыча») снимал информацию с камер и отправлял шефу. Сам записей практически никогда не смотрел (по крайней мере, не злоупотреблял этим). А через три недели Барона не стало.
Как ни странно, человек, переживший в своё время три покушения, погиб от банального несчастного случая. Лет двадцать назад, в «лихие девяностые» Барона пытались взорвать, лет десять назад в него стреляли, а ещё спустя пару лет даже пытались отравить. Но вот уж верно в народе говорят: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет». В заминированную машину вместо Барона тогда влез невезучий угонщик, и именно он, соединив провода зажигания, привёл в действие адский механизм. Когда в Барона стреляли, по счастливой случайности пистолет убийцы дал осечку. В случае с попыткой отравления удачно сработала служба безопасности: официанта, впрыскивающего яд в бутылку с шампанским, быстро повязали. Таким образом, три тщательно планируемых убийства оказались безрезультатны. А вот пожилому водителю фуры с астраханскими арбузами Барон ничего противопоставить не смог. Уставший шофёр закимарил за рулём, и пятнадцать тонн смерти вылетели на встречку как раз перед самым носом у «Лексуса» Полтавченко. Пытаясь уйти от прямого лобового столкновения, водитель резко выкрутил руль вправо, и машина шефа, протаранив отбойник, улетела вниз с десятиметрового моста.
В тот день, по идее, должен был погибнуть и Алексей Петрович, но за пару дней до этого несчастного случая он слёг с ковидом, и шефа повёз другой шофёр. Вот так болезнь, унёсшая за последнее время столько жизней, лично ему, Никитину, жизнь спасла.
«Пора, - Алексей Петрович бросил окурок в сторону и, поднявшись по ступенькам, раскрыл дверь «в мир искусства». В принципе, Никитин ничего против живописи не имел. Он помнил, что в детстве, в школьные годы, рисовал «так себе», но на уроках русского языка всегда получал пятёрки за сочинения по картинам. Но там речь шла о простых и понятных картинах. Вот взять, к примеру, того же Решетникова, «Опять двойка» - там ведь всё сразу понятно (причём, как изощрённому художественному критику, так и любому простому неподготовленному зрителю): растерянное лицо паренька с портфелем в руках, осуждающий взгляд старшей сестры, пионерки-отличницы, грустные глаза матери, ехидная ухмылочка младшего братишки - «сейчас, мол, старшенькому прилетит по первое число!» - и сразу ясно, что парень принёс из школы очередного «гуся» в дневнике. И остаётся лишь восхититься мастерством художника, как удивительно через портрет каждого персонажа создаётся общее настроение картины. Вот это и есть волшебная сила искусства.
А вот назвать искусством все эти кубизмы, модернизмы, символизмы и прочие …измы у Никитина язык как-то не поворачивался. А именно таковыми были картины, выставленные сегодня в «Артемиде». Афиша на стеклянной входной двери настойчиво взывала к публике: «Только 13 и 14 октября. Тамерс Симетр. Персональная выставка «Окно в бесконечность». Вход свободный».
Наверное, в столице есть больше «продвинутых» зрителей, разбирающихся в современном искусстве, любителей и ценителей всех ветвей и направлений авангарда. В провинции люди как-то попроще: видят на холсте вазу с цветами – понимают: это ваза с цветами; видят зимний пейзаж – понимают: это зимний пейзаж. Когда же видят перед собой нагромождения разноцветных овалов, квадратов и треугольников, понимают: нужно уйти не сразу, чтобы не показаться полным профаном в глазах других таких же ничего не понимающих зевак, минут пять всё-таки стоит побродить среди картин и поразглядывать «шедевры», а потом со спокойной совестью валить, чтобы завтра, встретив на улице знакомых, с гордостью сказать: «На выставке Тамерса? Да, вчера был. Не совсем то, что мне нравится. Но, что-то в нём определённо есть». И потом можно ещё, чтобы показать, что ты «в тренде», добавить с видом знатока что-то особенно умное, вроде: «Немного напоминает раннего Кандинского».
Что до самого Алексея Петровича, то он был убеждён, что в Тамерсе Симетре ровным счётом нет НИЧЕГО. Ничего путного. Ни как в человеке, ни как в художнике. И что за дурацкий псевдоним он себе выбрал – Тамерс Симетр. Никитин прекрасно знал, что в миру Тамерс Симетр был Ильёй Бугаевым. Возможно, поэтому он и взял себе псевдоним. Надо сказать, что ни с богатырским именем Илья, ни с фамилией, производной от слова «бугай», во внешности художника не было ничего общего. Двадцати восьми лет, худощавый, часто щурился, когда снимал свои очки; тонкие слабые ручонки, которые порой казались излишне длинными, наверное, никогда не поднимали ничего тяжелее палитры и кисточек; ещё он слегка сутулился при ходьбе. В лице тоже ничего от русского мужика-богатыря, скорее оно напоминало лицо еврейского мальчика: тонкие губы, широко расположенные глаза чуть навыкате, чёрные, курчавые волосы, сквозь которые на макушке, несмотря на молодой возраст, уже начинает пробивается залысина.
Как Никитин и ожидал, народу к вечеру на выставке почти не осталось «Впрочем, - подумал Алексей Петрович, - тут и днём вряд ли была большая толпа, учитывая то, что любоваться особо нечем». Хотя несколько посетителей всё же слонялись по периметру двух просторных залов, периодически обмениваясь между собой мнениями по поводу того или иного полотна. Никитин, дабы не привлекать к своей персоне лишнего внимания, тоже сначала покурсировал вдоль стен, периодически бросая взгляд на «предметы современного искусства».
Она называла его мастером. Часто называла. Никитин не понимал. Видела ли Вероника в своём избраннике аналогии с героем Булгакова? Или же действительно считала, что его абстракции являются предметом большого искусства и скоро заставят говорить о нём как о каком-то русском Пикассо?
Но булгаковский Мастер (Никитин хоть и не считал себя знатоком родной литературы, однако знаменитый роман Михаила Афанасьевича в своё время читал) был гоним, непонят и непринят обществом. А у Ильи Бугаева последнее время (в первую очередь как раз благодаря деньгам и связям Вероники и её отца) дела пошли очень даже неплохо: она познакомила его с нужными людьми, на её средства он обзавёлся новой просторной мастерской, без её помощи не было бы, пожалуй, и этой персональной выставки.
Вероника сама с детства рисовала, даже начинала ходить в художественную школу, но так её и не закончила, а потом просто, как она сама выражалась, временами «баловалась живописью». Его же мазню она всегда хвалила и восхищалась практически каждым его новым твореньем.
Художник, конечно же, был здесь, в зале (по иному быть и не могло – это были два дня его славы, к которым он шёл годами - как он мог пропустить возможность принимать похвалы, отвечать на вопросы, объяснять туповатым зрителям смысл своих картин, вспоминать, что подвигло его на создание того или иного шедевра и, наконец, - самое приятное - раздавать автографы). И когда он, заметив Алексея Петровича, вежливо и в то же время немного надменно кивнул в знак приветствия (они не были хорошо знакомы, но пару-тройку раз им приходилось встречаться в доме Вероники), Никитин решил больше не делать вид, что его сильно интересуют хаотичные нагромождения кружков и треугольников, в которых зрителю предлагалось разглядеть «Сон сиамского кота в летнюю ночь» или «Голодный рояль, который пытается съесть телевизор», и неспешной, но очень уверенной поступью направился в сторону виновника торжества.
- Добрый вечер, Алексей… Петрович, если не ошибаюсь? –приветствовал его художник.
- Не ошибаетесь, Илья Геннадьевич.
- Вот уж не думал увидеть здесь вас сегодня, - сказал Бугаев с нескрываемым удивлением. – Мне казалось, вы не большой поклонник живописи как таковой, а уж манера, в которой я пишу, вам и вовсе несимпатична.
- Да вот подумал, что нужно как-то культурно развивать себя, Илья Геннадьевич, - Никитин решил пока поддержать ироничный тон собеседника (скоро тому будет не до иронии). – Ну а поскольку Васнецов с Репиным нынче у нас не выставляются, схожу да погляжу на Тамерса.
- Ну и как впечатления? - язвительность Никитина на секунду выбила Тамерса из колеи, но он тут же вернул себе роль радушного и слегка самокритичного хозяина выставки. – Что-нибудь из моей мазни вам всё-таки приглянулось?
- Признаюсь, далеко не всё, выставленное здесь, цепляет меня за душу, но пару-тройку ваших работ я бы себе прикупил, - сказал Никитин, и, решив, что пора уже перевести разговор в нужное русло, продолжил чуть более серьёзным тоном, - будь у меня чуть побольше наличных средств.
Художник пока ещё не понимал, к чему клонит его собеседник, но взгляд стал чуть более холодным и в лице мелькнуло выражение некоторой настороженности.
- Вы знаете, Алексей Петрович, - интонация доброй усмешки также постепенно исчезала в его словах, - оценивать искусство в рублях – дело весьма неблагодарное. Я примерно представляю ваши доходы, и могу сказать, что вы вполне могли бы приобрести не одну-две, а с десяток выставленных здесь картин, – и после небольшой паузы добавил, - сейчас. Но время – очень большой и важный критерий в искусстве, расставляющий всё по своим местам. Я знаю: всё это, - он сделал широкий жест своей длинной рукой, - только начало. Поверьте, лет через десять, даже я, с моими нынешними деньгами, не смогу купить некоторые из этих полотен.
«А не много ли ты о себе возомнил, щенок?» - так и хотелось выпалить Никитину в ответ на это заявление самовлюблённого «маляра». Но он сдержал себя, помня о той, главной цели своего посещения выставки. Выплёскивать эмоции ещё рано, по-настоящему серьёзный разговор им только предстоит.
«Неужели он всерьёз так верит в свой феноменальный талант?! Ему, видишь ли, не хватит ЕГО денег, чтобы купить свои собственные картины. И кстати, давно ли эти деньги стали ЕГО деньгами?!»
Они поженились три месяца назад, когда Вероника сняла траур по погибшему отцу, а также вступила в права наследства. Надо сказать, её выбор не понравился многим, не только Алексею Петровичу, но это было её решением, с которым раньше мог бы поспорить лишь только сам Барон, а теперь уже не мог поспорить никто. Потом было трёхнедельное свадебное путешествие по тёплым средиземноморским курортам: ей очень хотелось полностью сменить обстановку после всех траурных мероприятий, встреч с родственниками, адвокатами и нотариусами. Затем они вернулись, загоревшие и счастливые; потом было принято решение об открытии персональной выставки в единственном в городе художественном салоне, и она, конечно же, принимала в этой организационной суете самое активное участие, а потом… Потом её не стало.
Полиция разбиралась довольно долго и скурпулёзно: всё-таки человек умер не своей смертью, к тому же за человеком стояли немалые деньги. Однако ничего конкретного найти так и не смогли. В итоге констатировали смерть от несчастного случая из-за неправильного обращения с бытовым газом. Всё сводилось к тому, что она была в загородном доме одна, поставила на плиту кастрюлю с водой, а сама заснула; вода, закипев, залила газовую горелку, в результате чего через пару часов Вероника задохнулась.
Почему Никитин не снял видеонаблюдение после смерти Барона? Он не мог сам себе ответить на этот вопрос. Заказчика уже не было. Отчитываться было не перед кем. Но денег на эксплуатацию оборудования было выделено предостаточно, считай на целый год вперёд. А проработав в охранной службе почти двадцать лет, Алексей чувствовал: обязательно когда-нибудь пригодится. И профессиональное чутьё его не подвело.
Он много чего интересного видел за это время. И речь не о том, что происходило между молодыми людьми в спальне: хотя это тоже довольно хорошо просматривалось на видео. Но Никитин вовсе не был извращенцем, любящим заглядывать под чужое одеяло. Зато его заинтересовал вечер, когда Вероника пошла в кафе на встречу с однокурсниками, а Бугаев использовал это время на тщательный и, по мнению Алексея Петровича, вполне профессиональный шмон квартиры, который, правда, судя по грустному выражению лица Ильи Геннадьевича, закончился безрезультатно. Трудно сказать, что именно хотел найти художник, но Никитин предположил, что он пытался отыскать потайной сейф с той самой знаменитой коллекцией орденов. Чуть позже, улучив момент, художник повторил подобную процедуру и в дачном домике. Но самое главное, Никитин видел, что Бугаев был в день смерти Вероники на даче - что полностью противоречило его показаниям в полицейских протоколах - был за полчаса до того, как она ушла в зал и прилегла на диван. И возвращался потом, спустя где-то час, и заходил на ту злополучную кухню. И возможно, именно он подмешал ей снотворное, чтобы ей крепче спалось, пока помещение наполняется газом. К сожалению, в самой кухне никаких камер установлено не было, что там делал художник, определённо сказать было невозможно. Но дверь на кухню всегда находилась в поле зрения коридорной камеры и поэтому одно можно было утверждать наверняка: сама Вероника в кухню не заходила. Кто же тогда открыл газовую конфорку? И предоставленные художником билеты на московский поезд, и показания какого-то там его школьного приятеля о том, что они провели весь день вместе – всё это меркло перед чётким изображением Бугаева на скрытых камерах видеонаблюдения.
Почему Никитин не показал эти записи «ментам»? А зачем? Алексей Петрович не был слишком сентиментальным человеком. Нет, Веронику, конечно же, было жалко. Если бы он мог как-то предотвратить трагические события, он бы, несомненно, это сделал. Но когда он, ещё при жизни Барона, однажды попытался предупредить Веронику, что её новый ухажёр производит впечатление не самого надёжного человека, та в довольно резкой форме обозначила, что это совершенно его не касается и что ему не следует превышать своих полномочий, если он ещё хочет работать на её отца. А Никитин хотел работать. И что же делать теперь? Её всё равно уже не вернуть. Значит, нужно воспользоваться выпавшим шансом и позаботиться о себе. Ведь прямой наследник состояния семейства Полтавченко – полностью в его руках и уже никак не сможет отвертеться. А второго такого шанса судьба не даст.
- Нам бы с вами, Илья Геннадьевич, поговорить, что называется, тет-а-тет. Тут есть какой-нибудь закуток, где не будет лишних ушей?
- А я и знал, что вы пришли сюда не ради эстетических наслаждений, - художник ехидно улыбнулся, видимо, довольный собой, тем, что умеет разбираться в людях и их поведении. – Пройдёмте вот сюда, здесь нам никто мешать не будет.
И они вошли в комнату, отделённую от выставочных залов массивной деревянной дверью.
Что-то в художнике вызывало у Никитина ощущение скрытой тревоги. Хотя чего бы ему, казалось, опасаться. У него на руках железные доказательства вины Бугаева. Конечно, художник мог бы взорваться и как-то агрессивно отреагировать на его обвинения, ну и что с того? Естественно, никакого оружия художник в картинную галерею с собой не принёс (да и вряд ли вообще он когда-либо имел дело с оружием). Никитин же, напротив, прихватил с собою «Макаров», который оттягивал правый карман его спортивной куртки. Если же дело вдруг дойдёт до банальной драки, то в рукопашном поединке у художника и вовсе нет никаких шансов против Алексея Петровича, бывшего морпеха, кандидата в мастера спорта по боксу, постоянно держащего себя в хорошей форме, трижды в неделю посещающего тренажёрный зал. Однако Никитин чувствовал в художнике какую-то неясную угрозу и старался постоянно контролировать взглядом каждое его движение.
Впрочем, реакция Бугаева оказалась не совсем ожидаемой. Просмотрев на телефоне Никитина небольшой фрагмент уличающей его записи, Илья Геннадьевич не стал закатывать истерик, чего порою вполне можно ожидать от некоторых творческих экзальтированных личностей. Не впал он и в состояние удручённого молчаливого отчаяния. И вообще, как показалось Никитину, отреагировал художник на бесспорно нежданный поворот в своей судьбе с завидным хладнокровием.
- Ну что ж, Алексей Петрович, - сказал он, возвращая телефон владельцу, - хорошая работа. Не зря Антон Максимович всегда вас так ценил, – и потом вдруг добавил скорее адресованную самому себе нежели собеседнику, совершенно неясную для Никитина фразу. – А я ведь тогда вас пожалел. М-да. Ну вы-то меня вряд ли жалеть станете.
- О чём это вы, Илья Геннадьевич?
- А, так, мысли вслух, не берите в голову, - отмахнулся рукой художник, давая понять, что объяснять сейчас ход своих мыслей Никитину ему будет труднее, чем объяснять глубокий философский смысл картины про сон сиамского кота летней ночью. – Однако эта запись не доказывает, что это сделал именно я, – попытался сопротивляться Бугаев, как Никитину показалось, больше для вида, поскольку ситуация диктует, что нужно дать какой-то отпор, нежели всерьёз стараясь переубедить оппонента.
- Однако эта запись является веским поводом возобновить уголовное дело, – парировал Никитин одной из заранее заготовленных фраз. – И совершенно рушит ваше алиби. А в купе с другими интересными записями… Ваш московский одноклассник, сколько б вы ему не обещали, не пойдёт за вас на скамью подсудимых, это факт. Вы не были в тот день в столице – вы были у себя на даче.
- Убедительно, Алексей Петрович, убедительно. С вами трудно спорить. Однако, сумма, которую вы от меня хотите… - художник немного присвистнул.
- Я тоже имею примерное представление и о вашем теперешнем финансовом положении, и о том, чем вы будете располагать, вступив в права наследства, - Никитин решил сразу обозначить, что торговаться не намерен. – Названная мной сумма вполне будет вам по карману, к тому же я не требую с вас все деньги сразу.
- И всё же так не хочется расставаться с деньгами, - Илья Геннадьевич состроил на лице такое выражение, которое бывает у ребёнка, которому пообещали отобрать все любимые игрушки. Как видно, кроме художественных, у него были и некоторые театральные способности.
Никитину это выражение очень не понравилось. «Кажется, он хочет во что-то со мной поиграть. Но в его ли ситуации?». Поведение художника вызывало у Алексея Петровича двойственное впечатление. С одной стороны, художник всем видом показывал, что сдался на милость победителю, причём сдался как-то неожиданно быстро и практически без боя: а Никитин к таким победам не привык. С другой же стороны, в словах Бугаева чувствовались странная дерзкая уверенность и самообладание, природу которых Никитин в данных обстоятельствах никак не мог понять.
- А ведь вы мне никогда не доверяли, Алексей Петрович, не так ли? – вопрос прозвучал как риторический, художник не дал Никитину ответить. - Можете не отвечать, я знаю. Мне говорила Вероника, что вы… делились с нею своим мнением о моей персоне. Что, надо сказать, было не совсем профессионально, с другой стороны очень по-человечески. – Никитин хотел что-то возразить, но художник вновь перебил его. – Не спорьте, Алексей Петрович, не спорьте, я знаю. Она делилась со мной многим… да практически всем. Однажды она мне даже рассказала… Что когда ей было восемнадцать…, - тут художник выдержал МХАТовскую паузу, - она была тайно влюблена в водителя своего отца. Но, будучи девушкой очень застенчивой, боялась в этом признаться и ему и даже самой себе. К тому же он был на целую жизнь её старше.
Бугаев замолчал, внимательно наблюдая за реакцией собеседника. Алексей Петрович оставался внешне невозмутимо спокоен и художник продолжил:
- Ну, потом, конечно, дело молодое, у неё появились другие сердечные увлечения. Последним из которых, как вам известно, являлся ваш покорный слуга, - Илья Геннадьевич отвесил в направлении Никитина театральный поклон. – В общем и целом вы оказались правы, Алексей Петрович: она влюбилась в меня искренне и на всю катушку, а мне… мне действительно больше нравились её финансовые возможности, нежели она сама. Нет, не значит, что мне не нравилось быть с нею: признаюсь, было очень приятно внимание умной образованной девушки - пусть и не первой красавицы - к моей скромной персоне, к тому же она была из тех немногих людей, кто по-настоящему поверил в мой талант – а для нас, художников, это ой как важно, - и добавил почти шёпотом: «Иногда это даже круче, чем хороший секс!»
Художник продолжал что-то говорить про свою духовную связь с Вероникой, но Алексей Петрович уже не слишком прислушивался к его словам. «Неужели правда?» - думал Никитин. – «Неужели Вероника когда-то...? И как он, взрослый мужчина и уже тогда довольно опытный сотрудник службы охраны, подмечающий практически всё, что происходит в семействе шефа и вокруг него, не увидел…? Или художник ему просто откровенно врёт, преследуя какие-то свои непонятные цели?»
Бугаев будто бы читал его мысли:
- Мы многого вокруг не замечаем, как мы любовь теряем и встречаем.
- Есенин?
- Ну что вы, Алексей Петрович? – художник усмехнулся, - куда мне до великого русского поэта. Просто в детстве я не только кисточками и краской баловался, были и другие увлечения. Как там в песне: «говорят, что пишет каждый в 19 лет?» Был грешок, и стишки сочинял в прыщавом юношестве. Но потом понял, что вирши – это совсем не моё. А что до Вероники? Что бы вы там обо мне не думали и не говорили, но какое-то время мы с ней всё-таки были счастливы. Мы оба.
- Бросьте, Бугаев, - Алексей Петрович впервые за весь разговор назвал художника официально, по фамилии, что свидетельствовало об определённой степени раздражения. – Вы её никогда не любили и всегда и во всём искали только свою выгоду.
- Кто бы говорил? – художник довольно противно осклабился, явно радуясь, что ему удалось слегка вывести своего оппонента из состояния душевного равновесия. - Тоже мне, великий моралист. Ну идите, сдайте меня в полицию. Восстановите справедливость. Только тогда уж навсегда забудьте о той красивой сумме, которую вы мне нынче обозначили.
Да, на это Никитину трудно было что-то возразить. Он, конечно, не такой подлец, как его собеседник-убийца, но покрывая преступление, ты становишься по сути его соучастником, и вправе ли ты тогда кого-то в чём-то упрекать?
- Да, я не любил её так, как любила меня она, - продолжил Бугаев, - но… в то же время она действительно нравилась мне, и мне было с ней хорошо; да, хорошо, уютно и комфортно. Пока она не нашла кое-что, – он сделал паузу и добавил совсем другим тоном. - Чего ей совсем не следовало находить.
Никитин удивлённо поднял брови. Но художник тут же сменил тему, направив разговор в другое русло.
- Что до вас, любезный Алексей Петрович, то я всегда чувствовал исходящую от вас опасность. Я с самого начала понял, что вы при Антоне Максимовиче не просто шофёр, а тот ручной терьер, который за хозяина любому глотку перегрызёт, а если в ногу вцепится, то ни за что не отпустит… пока челюсть не оторвут. И я бы мог…
- Оторвать мне челюсть? – широко улыбнулся Никитин, пытаясь перехватить инициативу. Уж если кто из них двоих и имел возможность свернуть сопернику челюсть, то это явно был Алексей Петрович.
- Ну, в фигуральном смысле, естественно, - художник ответил такою же широкой улыбкой, - В том смысле, что мог отделаться от вас как от источника потенциальной опасности.
- Неужели? – Никитин хотел сказать ещё что-то, но не нашёл никаких других слов; он практически потерял дар речи от столь наглого заявления.
- Да мог, мог, уж поверьте на слово. Только вот какая штука. Повторюсь, по-своему я её всё же любил. А мы, творческие люди, в этом плане особенно сентиментальны. Начинаешь по-другому относиться не только к человеку, которого любишь, но и ко всему, что с ним связано. Ты уже не сможешь пнуть собаку, которая теребит штанину твоих парадных брюк, потому что это ЕЁ собака, и не швырнёшь через коридор кота, напрудившего в твой ботинок, потому что это ЕЁ любимый кот.
- Признаюсь, не самые лестные для меня сравнения.
- Ну, что поделать? Говорю, как умею. Я – художник, мой язык – язык формы и цвета, а живописать словами не всегда удачно получается. Но тем не менее, продолжу. Вы, Алексей Петрович, пусть и в давнем прошлом, оказались её большой симпатией. Вот и я стал относиться к вам, скажем так, более позитивно.
- Довольно странно. Позитивно? К возможному конкуренту и сопернику?
- Ну что вы, Алексей Петрович? Какая ревность? Какое соперничество? Мы не были, да и не можем быть соперниками… в этом смысле. Ведь когда у неё на сердце были вы, в её жизни ещё не было меня. Когда же на горизонте появился я… Да, тогда у меня было несколько потенциальных соперников, но среди них Вас, не обессудьте, уже не значилось.
«Всё с ним ясно, - решил про себя Алексей Петрович, - он проиграл сегодня несколько миллионов, и пытается убедить меня, да и себя самого, что выиграл хоть в чём-то».
- А что касается ревности… Если капелька ревности к вам, как к бывшему предмету обожания моей супруги, и жила в моей душе, то избавляться от вас как от потенциального конкурента тоже не резон.
- Отчего же?
- Видите ли, драгоценный Алексей Петрович… Знать то, что вы, предмет её юношеской влюбленности - весь такой сильный, целеустремлённый, харизматичный, умный – существуете, и не в другой стране или другом городе, а находитесь где-то рядом, а она-то в это время, между тем, всё же именно со мной - это тоже ведь может быть приятно моему самолюбию. А сознавать это, согласитесь, всё-таки проще, когда вы в нашей жизни есть, чем если б вас в ней не было.
Это был именно тот миг, когда Никитин готов был отказаться от своего первоначального плана. От плана, который он вынашивал, прокручивал в голове и раскладывал по полочкам почти месяц. «А может, ну их к чёрту, эти миллионы. Жил он как-то раньше без них, и ещё проживёт. Вот прямо сейчас взять и свернуть сопляку шею. Ведь сделать это будет совсем нетрудно. Совершить, если поглубже вдуматься, благородный поступок. Отомстить за Веронику, которая, если верить словам этого подонка, когда-то любила его, Никитина. С ментами, скорее всего, потом проблем не будет. Можно всё обставить как необходимую самооборону. Ни слова о шантаже. К нему только вчера попали записи. Он всегда очень был привязан к семье Полтавченко. Он пришёл к художнику поговорить и заставить того во всём сознаться. Тот, естественно, психанул – творческая неуравновешенная натура – и кинулся на Алексея Петровича с… ну хоть вон с тем, в который свечки вставляют, как он там у них называется…»
- Красивый канделябр, - сказал художник, видимо, перехвативший взгляд Никитина и перебивший весь ход его мыслей, - говорят, мастерская Бояновского, конец XIX века, примерная стоимость сорок-пятьдесят тысяч рублей. Достался в наследство нынешней владелице салона Анне Станиславовне от бабушки, которая, опять же если верить слухам, была экономкой у графа Гончарова, жившего до революции в этом самом доме.
«Нет. Никто не поверит, что записи попали к нему лишь вчера. А значит, он всё это время знал и покрывал убийцу. И если этот хлюпик кинется на него даже с двумя такими канделябрами, всем сразу станет ясно, что Никитину хватило бы одного хорошо поставленного удара, чтобы успокоить нападавшего: к чему же тогда шею ломать». Но дело было даже не в этом. Своей мимолётно брошенной фразой про ценность раритетного подсвечника Бугаев вернул Алексея Петровича к его первоначальному настрою. Никитин почувствовал, что ХОЧЕТ иногда покупать дорогие вещи, которыми сможет похвастать перед приходящими в его дом гостями, хочет, пусть не часто, пусть раз в год, проводить отпуск не на даче в Козинке, и не в Сочи, не в Ялте, а, как говорится… иметь возможность повидать мир. Он хочет зайти в престижный ресторан в хорошем костюме, и не в качестве охранника какой-то шишки – что с ним бывало десятки раз, когда он работал на Барона – а как клиент заведения, желающий… да просто хорошо и вкусно поесть, не стесняясь незнакомых названий блюд и не смущаясь их ценами. Алексей Петрович ощутил, как ужасно на самом деле ему всего этого хочется. А ключ к этой красивой жизни стоит вот тут, прямо перед ним, зовут его Илья Геннадьевич Бугаев, в творческой среде более известный как Тамерс Симетр, и он нужен ему, нужен, чёрт возьми, живым и здоровым.
- Мне очень жаль, Алексей Петрович, что мы с вами оказались по разные стороны баррикады, - голос художника, как показалось Никитину, впервые за все время их разговора звучал спокойно и серьёзно, без всякой доли наигранности и театральности. – Таких людей, как вы, мне бы хотелось видеть среди своих друзей, а не среди врагов. Не знаю, поверите ли вы мне или нет, что, впрочем, в данную минуту не так уж и важно, но, несмотря на вашу постоянную неприязнь к моей персоне, вы лично мне всегда были симпатичны. Может, потому, тогда, в мае…
- Что в мае? – Никитин застыл в недоумении. У него был чёткий план действий, который художник вновь мог сломать всего одной небрежно брошенной фразой. – Так что в мае?
Но Бугаев молчал, всем видом показывая, что не собирается дальше продолжать свою мысль.
«О чём это он. Что было в мае, кроме… Но при чём тут…? Ерунда какая-то». Единственное значимое событие в жизни Никитина, которое было в мае, это его внезапная болезнь ковидом: три дня были особенно тяжёлыми, температура очень высокой, на второй день его даже госпитализировали. В один из этих трёх дней – именно на третий – в дорожной аварии погиб Полтавченко. Но разве может иметь к этим событиям хоть какое-то отношение Бугаев? Не он же, в конце концов, заразил Никитина ковидом. И уж точно не он пел колыбельную на ухо шофёру фуры, вылетевшей навстречу «Лексусу» Барона, чтобы этот усталый дальнобойщик заснул в нужный момент на нужном участке трассы и вылетел на встречную полосу именно перед нужной машиной. По всем здравым соображениям, ни к какому из этих событий художник не мог иметь никакого касательства. Но тогда на что же он намекал?
- Однако время позднее, Алексей Петрович. Мы с вами малость заболтались – художник вывел Никитина из состояния лёгкого оцепенения. – Галерею через полчаса будут закрывать, а мы с вами так и не пришли к какому-то конкретному соглашению.
- Все свои условия я озвучил, Илья Геннадьевич – теперь выбор за вами.
- Помилуйте, - на лице художника снова была напускная улыбка, - разве вы оставили мне выбор? Ни менты, ни братва, так и не нашли моей вины в смерти Вероники, и только вы… Что сказать, вы профессионал, мастер своего дела. Как я мастер своего.
Никитин не стал спорить, но видимо, на его лице промелькнуло что-то, говорящее о сомнениях Алексея Петровича в мастерстве художника Тамерса Симетра. Бугаев, похоже, уловил это выражение, потому продолжил:
- Вы, видимо, сомневаетесь в моём художественном таланте. Кстати, совершенно напрасно, Алексей Петрович. Вы просто не видите и не понимаете абстракций.
- Истинная правда, совершенно не разбираюсь. Всё это современное искусство - для меня слишком сложно.
- Чепуха. Я вас сейчас научу, - художник так мило и добродушно улыбнулся, а Никитин поймал себя на мысли, что если б сейчас их кто-нибудь мог видеть, то этот кто-то ни за что бы не догадался, что перед ним шантажист и жертва шантажа, которую час назад поставили перед фактом, что ей придётся лишиться нескольких миллионов рублей. – В современном искусстве разобраться очень легко: если оно висит на стене, значит, это картина, а если его можно обойти, значит, скульптура.
- Примерно так я и думал, - Никитин сделал вид, что оценил шутку.
- Мир на самом деле несколько сложнее, чем ваше представление о нём, - рассказывал художник уже серьёзно, - Но человеку всегда было свойственно упрощать этот мир под себя, загонять в рамки, подчинять определённым шаблонам. Современное искусство пытается выйти за эти привычные рамки и призывает к тому же и зрителя. Но всякому ли человеку нужно знать, что жизнь сложнее, чем он её способен воспринимать? В более сложном мире от нас потребуется больше знаний, умений, способностей, чтобы притереться, вжиться в его более сложные реалии. Если человек не сможет этого сделать, то он будет чувствовать себя ущербным, изгоем. Он будет несчастлив в этом новом для него мире. А ведь все мы, если в корне разобраться, хотим чувствовать себя счастливыми, не так ли? Поэтому, может быть, всем и не стоит переступать ту грань, за которой находится то, что ты не в силах понять?
- По вашему, современное искусство, все эти разновидности авангарда – это способ шагнуть из привычного нам мира в более сложный, который может испугать неподготовленного человека и заставить его бежать из этого мира?
- Бежать. Вот именно бежать, - подхватил Бугаев, - а вы знаете, сколько авангардистов за последние сто лет, научившись видеть более тонкий мир, испугались увиденного и захотели вернуться в мир более простой, то есть бежать от открывшейся им картины устройства мирозданья. Сколько из них окончили жизнь в сумасшедшем доме, а? А сколько, - тут художник сделал весьма характерный жест рукой вокруг своей худой шеи. – Так может, и хорошо, что открыть эти новые грани, погрузиться в новую реальность способны не все люди. В нашем лексиконе слова «избранник» и «счастливчик» стали чуть ли не синонимами, а я бы с этим категорически поспорил. Понимать авангард – это действительно удел избранных, но стоит ли считать их поэтому счастливыми, вот вопрос?
- То есть по-вашему выходит, что если не уверен, что сможешь понять и принять новые знания о мире, то и не стоит к этим знаниям стремиться?
- А разве не так, милейший Алексей Петрович?
- Думаю, что нет. Если бы люди не пытались на протяжении всей своей истории заглянуть за рамки привычного – пожалуй, жизнь бы остановилась.
- В глобальном смысле, то есть жизнь человечества? Да. Но никогда не путайте жизнь человечества и жизнь отдельного конкретного человека. Любой историк скажет вам, что путь триумфа и процветания человечества в целом - это ряд суровых трагедий отдельных конкретных личностей.
- По-моему, весьма спорное утверждение.
- А знаете что, - оживился вдруг художник, - вот вы говорили сегодня, что могли бы приобрести пару моих картин. Решено. Я сейчас подарю вам, нет, не пару – это было бы слишком щедро – но одну.
- Думаю, не стоит. Если это будет что-то вроде «рояля, съедающего телевизор»…
- Ну что вы, что вы, - художник засмеялся почти по-детски заливисто и звонко, - я всё-таки когда-то ходил в самую обычную художественную школу, где всё это, - он сделал широкий жест вокруг, видимо означающий все работы, выставленные сегодня для показа, - мягко говоря, не приветствовалось. Так что я, Алексей Петрович, умею рисовать вполне реалистично, – и, перестав смеяться, добавил, - Я бы даже сказал, сверхреалистично.
Он выдвинул верхний ящик стоящего в углу комнаты письменного стола и достал оттуда небольшую папку (обычная картонная папка для делопроизводства, популярная ещё в советские времена). Развязав её, достал стандартный лист бумаги для печати:
- Не холст, конечно, прошу пардона, но будем работать на том, что имеем под рукой. Подержите, - он отдал папку Алексею Петровичу, затем прикрепил лист к обычной картонной планшетке, встал шагах в четырёх напротив Никитина и вооружился взятым с того же стола простым карандашом.
- Три минуты терпенья, Алексей Петрович, всего три минуты терпенья, и самый свежий шедевр от Тамерса Симетра будет у вас в руках.
И карандаш в руке Бугаева действительно так быстро забегал по листу бумаги: Алексей Петрович никогда бы не подумал, что человек может рисовать с такой скоростью.
- К сожалению, не могу сейчас развлечь вас беседой: не умею одновременно работать и говорить. Так что потерпите чуть-чуть и развлеките себя как-нибудь сами.
Рука мастера продолжала быстро наносить множество мелких линий на лист бумаги.
- Если хотите, - добавил художник, - можете, чтобы не скучать, полистать папочку.
«Почему бы и нет», - подумал Никитин. Алексей Петрович несколько секунд повозился с завязками, потому что Бугаев затянул их довольно плотно, наконец ему удалось открыть папку. Сверху лежало несколько чистых листов бумаги. Затем пошли рисунки. Всё это были карандашные наброски, иногда схематичные, иногда прорисованные очень детально. И это не было набором непонятных геометрических фигур. Никитину пришлось признать (хоть он и не был большим знатоком), что Тамерс умел рисовать вполне реалистичные картины и прекрасно владел карандашной графикой. Причём ему одинаково хорошо удавались и портреты, и натюрморты, и пейзажи. Несколько удручала лишь тематика картин. На одной был изображён пожилой бородатый мужчина, идущий по тротуару с тубусом под мышкой (видимо, тоже художник), лицо которого было искажено гримасой боли, а в ногу ему вцепился злой и лохматый бродячий уличный пёс. На другой – человек за столиком в кафе с выпученными глазами и открытым ртом: по-видимому, он подавился куриной костью и задыхался.
- Я близок к завершенью, ещё одна минута, - бодрым, почти радостным голосом констатировал Бугаев, - как вам, кстати, мои картинки?
- Надо признать, у вас отличная техника, оказывается, вы не такой плохой художник, как я о вас первоначально думал. Только откуда столько жестокости?
- Да и мир вокруг жесток, Алексей Петрович, что поделать. Но, - художник вновь выдержал многозначительную театральную паузу, - любого из этих рисунков могло бы и не быть. Вы знаете, что самое интересное: я на первом курсе получил «неуд» именно по графике. Графика, если не знаете, это когда просто рисуют карандашом, в одном цвете.
- Я в курсе, - ответил Никитин, кажется, начиная потихоньку осознавать весь ужас происходящего.
- У нас её преподавал такой смешной дядечка лет шестидесяти с козлиной такой бородкой, - продолжал художник. - Так вот он поставил мне «неуд». Мне, единственному из всей группы. Это был первый и, как потом оказалось, единственный мой «неуд» за всё время учёбы в институте. Я рассердился очень. Пришёл домой, и, видимо, чтобы доказать себе, ему и всему окружающему миру, что я всё же умею рисовать карандашом… Вообщем, я просидел весь вечер и всю ночь и нарисовал его портрет в полный рост, а потом взял да и пририсовал вцепившуюся ему в ногу собаку, - художник засмеялся, - и только представьте себе моё удивление, когда через пару дней я увидел его в институте, хромающего на одну ногу и узнал, что его, оказывается, действительно на следующий день покусала на улице собака.
Никитин не понимал, что именно происходит. Похоже, он и впрямь нырнул в какую-то иную, непонятную и незнакомую ему до сегодняшнего дня, грань окружающего мира. Как там говорил художник: «познание этих новых граней делает человека избранным, но делает ли счастливым?». А может, от этого познанья действительно стоит сломя голову бежать? Художник же как ни в чём ни бывало спокойно продолжал:
- Вот тогда я и понял, что у меня есть талант, очень редкий талант, который может привести меня к успеху в жизни и который мне следует оттачивать и совершенствовать. Да вы дальше-то полистайте, Алексей Петрович, похоже, до самого интересного вы ещё не добрались.
И Никитин действительно послушно стал перекладывать листы дальше. Сначала он обнаружил еще три-четыре портрета совершенно не знакомых ему людей, страдающих от различного вида увечий, и вдруг…
Это не был портрет. Это было изображение автострады. В карандашном рисунке непросто изобразить мокрый скользкий асфальт, но мастеру это удалось. Всё было натуральным и живым… И до боли знакомым. И место, и фура, и летящий с моста чёрный легковой автомобиль. И номера этого автомобиля были Алексею Петровичу очень хорошо известны.
Он почти отшвырнул лист в сторону, как будто, отбросив его, можно было откинуть, отмотать назад всю сегодняшнюю ситуацию. А под этим листом оказался рисунок ещё более интересный. Это был портрет. Его собственный портрет. Он лежал с полузакрытыми глазами на больничной койке, медсестра поправляла стоявшую рядом капельницу, лицо его было очень бледным, на лбу застыли капельки пота.
«Так вот что он имел в виду». Алексей Петрович выронил из руки папку и несколько листов разлетелось по полу. Другая рука потянулась в карман к пистолету.
- Это, конечно, можно сделать, Алексей Петрович, да только это уже ровным счётом ничего не изменит, – художник протянул ему листок. – Вот. От меня вам, прощальный подарок.
По идее, конечно, нужно было уже стрелять, но… Банальное человеческое любопытство. Никитин машинально взял протянутый ему лист бумаги, перевернул и взглянул. Портрет, надо сказать, был очень похож. Да, на рисунке был именно он, Никитин, лежащий в весьма неестественной позе на полу, в этой самой комнате, рядом с тем самым письменным столом, а вокруг его головы растекалась тёмная лужа.
- Полный бред. Чушь собачья. Что ты хочешь мне доказать? – бывший начальник службы безопасности, похоже полностью потерял самообладание и почти кричал. - Да этого всего просто НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
- Неправильно формулируете, Алексей Петрович. Этого всего МОГЛО БЫ не быть. В конце концов, я не заставлял вас приезжать сюда и заниматься шантажом. Могли бы, скажем, как честный человек, передать все эти записи вовремя куда следует. А могли бы просто нынче остаться дома, ни во что не вмешиваться, попивать кофеёк да кино по телевизору глядеть. Чего же вас так потянуло вдруг в мир искусства, в котором вы, по вашим собственным словам, ничего не смыслите?
- Руки держи, чтоб я видел, - Никитин уже не думал ни о каких миллионах. Нет, играть с этим человеком в кошки-мышки он не станет. Художник действительно опасен и дальнейший вариант развития событий есть только один – сейчас он просто его застрелит. Алексей Петрович сделал шаг вправо: оттуда было удобней стрелять. И этот шаг оказался для него роковым. Он наступил в небольшое масляное пятно на линолеуме, поскользнулся и потерял равновесие. Пытаясь как-то устоять на ногах, взмахнул чудно, будто птица в полёте, обеими руками. Однако удержаться ему всё-таки не удалось: он шмякнулся на пол, ударившись перед этим левым виском об острый угол массивного деревянного стола. Стол чуть качнулся, стоящий на его краю бронзовый канделябр – кажется, какая-то старинная работа известного московского мастера – с метровой высоты рухнул на голову Алексея Петровича. После этого второго тяжёлого удара в глазах Никитина потемнело, он уже не видел очертаний комнаты. Однако в его сознании всплыл образ карандашного рисунка, который он секундами ранее держал в руке. Рисунок с распростёртым на полу телом. Его телом. И подпись автора внизу «Тамерс Симетр». В покидающем тело сознании эти буквы вдруг заплясали в каком-то странном хороводе, несколько раз поменялись в каждом слове местами и сложились в другую надпись «Мастер Смерти». Пожалуй, это было последнее, что сумел разглядеть в своей земной жизни Никитин.
     Сама же последняя работа мастера в это время догорала в стоящей на столе пепельнице. Оставлять такие улики «ментам», а они в ближайшие минуты обязательно прибудут, явно не стоит. Видео из телефона Алексея Петровича он также быстро удалил. Остальные разбросанные по полу рисунки бережно собрал в прежнюю папку. Они никаких лишних вопросов ни у кого не вызовут. Да, картины несколько странные, некоторые довольно агрессивные, но… чего только нету в головах этих современных живописцев!