Несмертие

Первое дуновение весны всегда такое робкое. На Донбассе так бывает лишь в середине марта, когда появляются первые подснежники. Сибирь ещё укрыта плотной шапкой снегов, но на противоположном краю необъятной страны днём уже вовсю резвится солнце в голубом небе. Степи, раскалённые добела летом, весной оттаивают очень быстро, питая ручьи и подземные реки. Воды забвения зимней стужи устремляются в глубины земной тверди, чтобы продолжить свой непостижимый вечный путь. Он же обязательно куда-то приведёт! Обязательно...
Сколько её, той жизни...
Полина обхватила тонкими пальцами чугунную решётку на окне камеры. Она жадно вглядывалась в тёмную февральскую стужу, и именно в ней ей чудилось то долгожданное первое дуновение весны, которое обычно бывает в марте. Словно за окнами стояла не лютая зима, а разливалась оттепель.
Сколько её, той жизни...
Она вся проносилась перед глазами очень быстро и укладывалась в несколько кадров. Девушка не успевала следить за ними. Вот, казалось, ещё вчера серебрился гигантский тополь у её дома, возле которого она так любила играть ещё девчонкой. А сегодня она оглядывается назад и видит в прошлом лишь пустоту. Будущего тоже нет. Оно погребено под нескончаемым потоком всевозможных идеологических догм, коверкающих человеческие судьбы. Есть лишь великие воды забвения, а ей так не хочется себя забывать...
Мёртвую тишину разорвал душераздирающий крик. Полина вздрогнула всем телом. Ледяная дрожь прошлась по её коже. И ребёнок, что она носила под сердцем, тоже вздрогнул, в непонимании и неведении, отгороженный от враждебной реальности теплом материнского тела, он ещё ничего не осознавал, но, несомненно, всё чувствовал.
В пятидесяти метрах от камеры, в которой томилась Полина, в кабинете следователя происходил допрос, а по сути, чудовищное истязание, на которое были способны лишь абсолютные нелюди.
Штандартенфюрер СС Ханс Ойген Айхлер злился, безуспешно пытаясь добиться от узника показаний. Он велел полицаям пытать его всё изощрённей, но толку от этого было мало. Точнее, не было вовсе.
Свистели в воздухе плети, разрезая, словно ножом, застоявшуюся духоту, пропитанную кровью и сигаретным дымом. Но молодому мужчине, стойко державшемуся против абсолютного зла, всё было нипочём. Пару раз он срывался на крик, но после корил себя за свою несдержанность.
Айхлер задавал вопросы. Одни и те же по кругу.
– Назоввьи фамилии партизан. Биистра! И я отпушу твоих систер! – отвратительно коверкая русский язык, говорил он.
Но полковник не добился ничего. Получил лишь полный ненависти взгляд, посмотрев в залитое кровью лицо узника. В нём еле-еле можно было узнать Игоря Бабарицкого – первого секретаря райкома партии и комиссара Свердловского партийно-комсомольского антифашистского подполья.
Палачи выкрутили ему руки и начали сечь плетьми из провода, вспарывая кожу до крови. Лицо комиссара было всё в синяках, а глаза цвета серебристого пепла, сверкали гневом и непримиримостью. Это был только второй день его заточения, а на нём уже не осталось ни одного живого места. Но хуже было даже не это, а то, что на его глазах нелюди пытали его сестёр, брата и отца. Эту пытку вынести, поистине, было тяжело.
Поздним вечером второго февраля в комнате для допросов остались лишь четверо: Игорь, полковник Айхлер и главный полицай Березовский со своим прислужником, который, собственно, и сёк узника.
Ханс исходил «праведным» гневом, брызжа слюной и немецкими проклятиями. Его белобрысая жирная голова нервно вздрагивала каждый раз, когда толстый телефонный провод опускался на обездвиженное тело комиссара. Игорь был намертво привязан к скамье. Его оголённый беззащитный живот и голова предстали перед палачами, жаждущими расправы хоть над кем-нибудь. Они озверели от войны настолько, что им было всё равно кого пытать, пусть даже эти истязания не дали б им никаких сведений. Это были пытки ради самих пыток, потому как Айхлер и его сослуживцы прекрасно понимали, что Бабарицкий ничего не скажет, как и его товарищи-подпольщики. Такие, как они, стояли насмерть: перед глазами был недавний пример Краснодонских партизан, которые изрядно подпортили гестаповцам нервы.
Спустя, примерно, полчаса Полина вновь услышала крик. Её сердце сжалось в груди, а на лбу выступила испарина. Нет, её они не посмеют тронуть – у неё же ребёнок! Да кем надо быть, чтобы истязать беременную девушку?! Надо быть теми, кем были они… К сожалению, надежда на то, что её просто отпустят домой, таяла с каждым часом.
Подручный Березовского Глушко ощетинился, оскалился, будто пёс, и начал наносить удары с новой силой. Игорь до боли сжал челюсти. Из его дёсен закапала кровь. Соль жгла разбитые губы и язык. Так хотелось пить, но кровь не могла утолить жажды. В кого его превратили? Игорь ощущал, что стал тенью себя прежнего.
Где был тот Игорь, который бесстрашно отдавал приказы своим партизанам и сам вёл их за собой в каждую диверсионную операцию? Из-за страшной боли, раскалывающей его «я» на мелкие осколки, он больше не ощущал себя собой. Воспоминания против воли всплывали в его памяти, вызывая горькое разочарование и досаду. Он мог сделать больше! Гораздо больше! Бабарицкий до крови сжал кулаки, так, что ногти глубоко впились в мясо.
Перед глазами мелькали чёрные осмоленные шпалы. Они всплывали в сумраке островками ещё большей темноты, которую не могли разогнать тусклые железнодорожные огни. Капли дождя, слабо подсвеченные фонарями, падали на истерзанную землю, собираясь в мутные лужи. Казалось, будто в воздухе было рассыпано серебро. Глубокий декабрь преподнёс сюрприз в виде сильного дождя. А Игорю и его товарищам он как раз был ни к чему. Комиссар промок до нитки. Крупные тяжёлые капли падали с его плеч. Его длинное чёрное пальто с толстой подкладкой совсем не грело. Он распрямил воротник под самый подбородок, спасаясь от пронизывающего ветра, надвинул на лицо уже готовый слететь драповый берет, и незаметно подал условный знак огоньком зажигалки своим ребятам, засевшим рядом, на опушке леса. Он обозначал, что немецкий патруль, охраняющий участок железной дороги, примыкавший к станции Вельяново, удалился на достаточное расстояние.
Романченко и Звягинцев подтащили ящик со взрывчаткой. Игорь взглянул на часы.
– У нас есть семнадцать минут, пока псы не вернутся.
Втроём, вооружившись инструментами, заготовленными заранее в вещевом мешке, подпольщики принялись закладывать взрывчатку под рельсы.
Дождь, конечно, подпортил планы. В ямки, которые они откапывали под шпалами, быстро набиралась вода. Друзья извозились в грязи. В таком виде нельзя было появляться перед немцами и полицаями. Весь вид троицы кричал о том, что они замыслили и провернули «нехорошее» дело. Но ждать подходящей погоды значило поставить под угрозу всю операцию, ведь эшелон с боеприпасами и провизией для немецких войск под Сталинградом не стал бы ждать, пока они установят бомбы, чтобы его взорвать.
Три тугих свёртка нашли своё место под густыми островками тьмы. Игорь, Григорий и Дмитрий уже заполняли вырытые углубления размокшей землёй и щебнем, когда вдалеке послышались голоса, и лучи фонарей мазнули по деревьям – патруль, выставленный по случаю скорого прибытия поезда, возвращался.
В некотором смысле дождь пошёл им на пользу. Дотошные немцы боялись диверсий, проверяли каждый подозрительный куст и булыжник. Даже в темноте они могли бы заметить свежие подкопы под рельсами. Но это если бы стояла сухая погода. А дождь скрыл все следы «преступления» Игоря и его товарищей.
Они поспешно спрятались в кустах, где их ждал ещё один ящик. Находившиеся в нём бомбы следовало установить в пятидесяти метрах от уже заложенных в качестве запасных, на случай, если первые три штуки не сработают. Этим можно было пренебречь, но Игорь был неисправимым перфекционистом и решил устанавливать всё, что у них есть, чтобы не оставить вселенной шанса на провал операции.
Немецкий патруль уже был виден вдали. Полупьяные охранники орали и гоготали. Вооружённые до зубов, они считали себя непобедимыми. У группы Игоря оружия было немного, и то, трофейное. Но их схрон, который они организовали в лесу, постепенно пополнялся. Ребята готовили вооружённое восстание против оккупантов.
Поравнявшись с партизанами, вермахтовцы ничего подозрительного не заметили. Как же чесались руки их пристрелить! Но Игорь понимал, что этой расправой поставит под угрозу всю операцию, и сам попадётся, и подставит товарищей. После такого из гестапо живыми они не выберутся. Им удалось остаться незамеченными. Дождь лил, как сумасшедший, и промокшие немецкие псы и сами не желали долго расхаживать по железной дороге. Они не продвинулись больше ни на шаг, хотя должны были пройти ещё около двух километров, но поспешили поскорее убраться в укрытие. А Игорь вместе с товарищами не мог зарыть бомбы подальше, так как в месте, где оканчивался лес и зона патрулирования, начинались немецкие склады и казармы. Устроить диверсию там не представлялось возможным. Участок железной дороги, проходивший через лес, был самым удачным для маскировки.
Пока ребята устанавливали вторую партию взрывчатки, патруль успел обойти вверенную территорию и повернуть обратно. Издали уже слышались протяжные гудки поезда, который по каким-то причинам решил прийти на четверть часа раньше – поезда, несущего смерть советским воинам. Нет, этого нельзя было допустить! Именно для этого Игоря, как лучшего члена партии, и оставили для организации подпольной работы. Чтобы он всеми силами противодействовал оккупантам и помогал Красной Армии одолеть это молодое зло, выползшее из сердца Европы.
Дождь почти прекратился, и в просвете показалась огромная оранжевая луна. Её луч упал на промокшие рельсы. Что-то блеснуло в темноте. И возвратившиеся псы навострили уши, направляясь к тому месту, где увидели отблеск.
«Чёрт!» – Выругался про себя комиссар. Должно быть, в спешке кто-то из них забыл какой-то инструмент на путях.
Однако то был не инструмент, а кусочек железной фольги, в которую была упакована взрывчатка. Клочок её предательски оторвался во время закладки и отразил свет луны в самый неподходящий момент.
Патрульный нагнулся, пошарил по земле и взял в руки кусок фольги. Подозрительно покосился по сторонам.
– Что там у тебя? – Окликнул его второй. И подошёл вместе с товарищем к тому самому месту, где подпольщики установили бомбы.
– Откуда тут взялся этот мусор?
Но в следующий момент они уже поняли, что к чему, и, не сговариваясь, направили свои оружия во тьму.
– Уходим! – тихо приказал Игорь.
Патрульных было четверо, и все они были вооружены до зубов. Разумнее было уйти, пока не завязался бой, потому как тогда бы точно подоспела подмога.
Игорь и его товарищи углубились в промокший лес, но их настигли немецкие псы. Романченко первым открыл огонь из пистолета. Пуля отрикошетила от ствола и впилась в плечо одному из преследователей. Послышалась брань.
– Не стрелять! – крикнул комиссар. – Иначе мы вообще, не уйдём!
Жёсткие ветви хлестали Игоря по лицу, а под ногами хрустели обрубки поросли. Но теперь, когда их засекли, соблюдать тишину становилось бессмысленно.
Тот раненный отстал от остальных и, по-видимому, решил возвратиться к себе и вызвать подмогу. Трое других продолжали преследование. Кровь бешено стучала в висках Игоря. Он пробирался вглубь леса под лязганье тяжёлого военного состава, несущегося в неведении к своей печальной участи. Лишь это и придавало комиссару сил. Он был настолько измождён изнуряющей подпольной работой, ночными вылазками, постоянной опасностью, балансированием на острие бритвы, отсутствием сна и голодом, что при иных обстоятельствах упал бы замертво. Он чувствовал, что действует из последних сил.
Один из псов открыл огонь из автомата. Очередь точно должны были услышать на станции, но её затмил оглушающий рёв поезда и раздавшийся взрыв позади преследователей. Малиновые всполохи пламени поднялись до небес. Искорёженные тонны металла сошли с рельс, срезая деревья и поджигая промокший лес. Повсюду всё полыхало и клокотало от гнева земли. А затем послышался второй взрыв. Эшелон, не остановившийся сразу, налетел на вторую партию мин.
Вскоре сдетонировала взрывчатка в грузе и бочки с горючим. Маслянистые реки бензина устремились в лес, грозясь выжечь его дотла. Игорь, Григорий и Дмитрий ускорились, спасаясь от огня. Вермахтовцы, что преследовали их, отстали. Решили вернуться на станцию, а может, и сами сгинули в пламени возмездия. Вдалеке, на станции, выли сирены, слышался вой мотоциклов и лай собак.
– Закопошились твари? Копошитесь-копошитесь – всё равно уже поздно! – с удовлетворением произнёс Романченко. Он остановился и обернулся, с гордостью оглядывая дело рук своих. В его тёмных глазах плясали малиновые отсветы от огня.
– Гриша, быстрее! – воскликнул Игорь.
Огонь обступал их со всех сторон. Остался лишь узкий коридор из нетронутой ясеневой поросли, через которую они могли пробраться к опушке.
Хилые деревца падали, подточенные огнём. Игорь уворачивался от всполохов пламени, но с каждым разом делать это становилось труднее. Романченко и Звягинцев блукали где-то впереди. Бабарицкий порадовался, что хоть они уж точно выберутся и продолжат его дело.
Дым выедал глаза, забивался глубоко в лёгкие, отравляя кровь, отравляя всю плоть до последней клетки. Воздух... Спасительный воздух был где-то рядом. Из последних сил Игорь раздвигал руками ветви, пробираясь сквозь густую поросль. Жар уже дышал ему в спину, грозясь съесть полы изорванного после сумасшедшего бегства пальто.
И наконец-то дымовая завеса осталась позади. Игорь вынырнул из жаркой бездны пожара, выпутался из липкого кокона агонии, и вздохнул так глубоко, что ему показалось, будто его лёгкие сейчас лопнут от переизбытка воздуха...
Он вздохнул так же глубоко, когда его голову в очередной раз вытащили из ведра с водой и вынырнул из своих навязчивых воспоминаний. Лёгкие чуть не разорвало после двух минут утопления. Раз не действовали плети, в ход пошли пытки удушением. А он и не заметил, когда кожаные ремни с металлическими заклёпками сменило жестяное ведро.
Двое рослых полицаев громадными, словно у кузнецов, ручищами снова опустили его голову в воду. Он погрузился в воспоминания.
Дым рассеялся, и над опушкой, нетронутой огнём, мерцали россыпи звёзд, словно бриллианты на тёмно-синем шёлке.
Бабарицкий согнулся пополам и всё никак не мог отдышаться.
Теперь уже Романченко поторапливал его:
– Игорь, надо идти. Они вот-вот начнут рыскать с собаками, если уже не начали.
– Ничего. Пожар их задержит.
– Не особо на это надеюсь. Палачей ничего не остановит. Давай, идём, до Свердловска совсем близко.
И комиссар послушал своего заместителя и лучшего друга в одном лице.
Незамеченными они добрались домой и растворились в предрассветных сумерках. Рассвет... Спасительный рассвет скрыл зарево пожара и как будто замёл их следы...
«Теперь опасаться нечего...» – Успокоился Игорь, но тут же вдруг резко осознал, что рассвет слабо брезжит в узкое окно под потолком его камеры. Он встречает его в тюрьме, а не на крыльце своего дома после удачно проведённой диверсии. Почему же всё так обернулось?
Игорь повернулся на койке. Его сломанное тело отозвалось болью и жаждой. Он совсем потерялся во времени, и не мог определить, сколько уже находился в заточении. Тупое первобытное зло не думало выпускать его из своих когтистых лап.
Ему чудились стоны и всхлипы узников в соседних камерах. Сразу арестовали троих: его, Григория Романченко и Дмитрия Звягинцева. На следующий день Игорь с ужасом обнаружил, что его семья тоже находится в застенках. Сестёр: Лидию и Светлану, брата Ивана и отца Павла Фёдоровича арестовали спустя несколько часов после Игоря, видно, поняли, что пытками от него ничего не добиться. Поэтому звери начали пытать на глазах комиссара его родных. Игорю казалось, что пережить это выше его сил.

***

Лида пришла в себя на холодном полу. Спина и ноги жутко болели от плетей, а в голове стоял жуткий туман.
Лидия хорошо помнила, как после ареста брата Зло вернулось. Беспощадное тупое зло, которое, казалось, не остановить ничем, вернулось за ними, с побоями связало её, сестру, младшего брата, отца и увезло в промозглую дикую ночь куда-то на окраину Свердловска. Впрочем, и не нужно было гадать, куда. Их повезли в секретное отделение гестапо для «особенных» узников. На первом же допросе Лиду и её родственников избили.
Девушка категорически отрицала своё участие в партийно-комсомольской антифашистской организации «Молот», которая вела успешную диверсионную деятельность против оккупантов. С момента основания подполья её брат Игорь – комиссар «Молота» не желал втягивать сестёр в партизанскую деятельность из-за смертельной опасности, но они обе настояли на этом, и, ничуть не дрогнув, ступили на путь сопротивления нацистам.
У Романченко был радиоприёмник, для которого он сделал тайник. Григорий прятал его в большой кадке с двойным дном, в которой росла нежно-алая китайская роза. Радиопередачи из Москвы ловили глубокими ночами. Лида и Светлана слушали сведения Совинформбюро, а затем писали и распространяли листовки, в которых рассказывали об успехах Красной Армии и призывали сопротивляться оккупационным властям. Когда у Романченко появился наборно-типографский станок, подпольщики начали делать копии, что существенно облегчило задачу.
Однажды младший брат Григория – Иван собирал вместе с ребятами уголь в районе ЦЭММ. Его внимание привлекла высокая кирпичная труба котельной литейного цеха. Порыв сильного ветра сорвал с его головы кепку, и тягой трубы её потащило ввысь. Ваня рассказал об этом забавном приключении старшему брату, однако Григорий сразу же придумал, как использовать мощную тягу трубы для подпольной деятельности. Через неё было решено распространять листовки. Как и в случае с кепкой, бумагу подхватывал сильнейший поток воздуха, и она летела к самому многолюдному месту Свердловска – рынку.
Сразу же среди населения поползли слухи, будто бы листовки разбрасывают наши с невидимого и бесшумного самолёта. Но немцы, конечно же, в эти сказки не поверили. Они установили наблюдение и вскоре приметили, откуда летели листовки. Использование трубы таким способом пришлось прекратить, но почти около месяца она служила хорошую службу партизанам.
Жёсткая, обтянутая кожаной перчаткой, рука хлёстко мазнула по губам Лиды. Девушка тут же почувствовала вкус крови на языке.
– Молчиш? Я заставить тебья говорить! Заставить! – Взревел Ханс Айхлер. – Ты – партизанка. Ми это знаем! Скажи имена твоих товаришей, и я отпушу тебья!
Лидия гневно сверкнула тёмно-серебристыми, как у брата, глазами, посмотрела на палача исподлобья. Хотелось плюнуть в лицо этому белобрысому ублюдку. Но так бы стало ещё хуже. Да к тому же, она, интеллигентная молодая женщина, учительница старших классов, не могла себе позволить такой выходки.
Спутанные, жёсткие, будто пережжённые перекисью водорода, волосы полковника висели, как пакля. Когда он орал на пленников, слюни летели из его рта во все стороны. Лида чувствовала себя оплёванной. Ей было противно. Лучше уж плети. Ей была невыносима мысль о том, что частица плоти этого существа касалась её, впитывалась в кожу, и будто могла отравить её, заставить думать также, потерять всё человеческое и присягнуть, вопреки воле и здравому смыслу, бесформенному абсолютному злу. Нет! Не бывать этому! Пусть делают с ней всё, что хотят, но она ни за что не выдаст своих! Айхлер и его прихвостни и не рассчитывали на это. Они прекрасно знали, что не добьются ничего ни у Игоря, ни у его семьи.
Глушко обозлился и ударил Лиду по голове, отчего она ненадолго потеряла сознание. А затем, выныривая из липкой удушающей тьмы небытия, она услышала мерзкие звуки скрипки, раздававшиеся совсем рядом. Глаза отказывались осмысливать увиденную картинку, однако она чётко проявлялась перед девушкой, застывшей в изумлении посреди пыточной. У замызганного окна, распахнув его настежь – так, что крупные хлопья снега кружились над подоконником, стоял Ханс Ойген Айхлер и играл на скрипке. Это казалось таким удивительным: что его душа могла быть восприимчива к музыке, ведь музыка – божественное создание. Штандартенфюрер играл хорошо, какой-нибудь сторонний наблюдатель сказал бы, что даже блестяще, однако его жертвам, которых он истязал, эта игра казалась отвратительной и становилась не меньшей пыткой для ушей, чем плети для кожи.
Его уверенные отточенные движения настоящего виртуоза не оставляли сомнений, что музыка – его призвание. Только заработать на жизнь этой профессией в кризисной Германии, где царили упадок и безработица, было невозможно, поэтому юный Ойген пошёл служить на флот, в военную разведку. Оттуда его вскоре выгнали по решению суда чести, потому как Айхлер бросил свою беременную невесту, увлёкшись другой девушкой. Но Ойген не отчаивался. С помощью связей друзей он присоединился к СС и начал свою головокружительно быструю карьеру палача в гестапо. В тридцать два года он уже получил звание оберштурмбанфюрера, ещё через год – штандартенфюрера, а расправа с подпольной организацией «Молот», как ему обещали, должна была возвысить его до чина генерала. Айхлер уже предвкушал, с каким удовольствием он утрёт нос старым врагам, выгнавшим его ещё с флота. Он никого не забыл и ничего не простил, и используя свою власть, расправлялся с ними медленно и по-тихому, фабрикуя дела.
Эти партизаны не значили для него ничего, они являлись лишь средством достижения цели. Айхлеру было плевать, разговорит ли он кого-нибудь из них или нет, он кормил своего садистского зверя, сидевшего внутри с юности, а может, с самого детства, и упивался своей властью и безнаказанностью. Ведь Его нужно было кормить, иначе... иначе он пожрал бы его самого...
Звуки скрипки отдавались тупой болью в голове девушки. Струны под лапами зверя стонали, плакали, кричали, исполняя его злую волю. Но вот они стихли. Ойген, который до того момента стоял, отвернувшись к окну, обернулся и положил скрипку на стол. Он собирался поиграть ещё, поэтому не спрятал её в футляр.
– Я усладить твои уши? Тебье приятно? Или ти предпочитать другой способ? – С этими словами плотоядная улыбка расплылась на лице штандартенфюрера, а его мерзкий язык продолжил изрыгать непристойности. – Я би рад тебье помоч, но ти не в моём вкусе.
Он издевательски засмеялся, а к горлу Лиды подступила тошнота от омерзения. Не в силах подавить волну ярости, поднимавшуюся внутри неё, девушка не сдержалась и плюнула в лицо самодовольного белобрысого ублюдка, как только он приблизился к ней. Плевок оказался совсем скупым, но так оскорбил полковника, что он рассвирепел пуще прежнего.
– Я сам не бью женшин, но тебья прикажу снова высеч... Хотя... Ти – не женшина. Ти – унтерменш. А значит, я могу...
Очень быстро скрипка в его руках сменилась тяжёлой толстой плетью. Длинные аристократические пальцы палача сжали упругую кожаную рукоять и занесли орудие над несчастной пленницей.
Глушко услужливо разорвал на спине Лиды рубашку, и когда первый удар обрушился на девушку, она не издала ни звука, молча стерпя невыносимую боль.
Затем Березовский со своим подручным привязали её к скамье, где ещё несколько часов назад мучился её брат, и, как верные псы, распрямились по стойке смирно, ожидая от начальства новых указаний. Они почти с садистским наслаждением наблюдали за тем, как Айхлер терзал её тело. Как спина Лиды покрывалась алыми россыпями гвоздик, опадающих лепестками на пол. Мокрая от пота чёлка Ойгена сбилась набок. Он улыбался. Его сильные натренированные руки не знали усталости. Он был довольно крепким физически. Высокого роста, широкий в костях и плечах, до войны он активно занимался спортом и не бросал своих занятий даже во время кратких отпусков. Два года подряд Айхлер становился чемпионом Германии по фехтованию, а также неоднократно одерживал победы в соревнованиях по гребле и лыжному спорту. Что значило для него истязание многочисленных пленников в застенках гестапо? Он не надорвался бы, если б ему пришлось исполосовать даже тысячу партизан.
Когда плётку в его руках снова сменил тонкий смычок, Лидия уже практически ничего не чувствовала, проваливаясь в липкий сумрак забытья. Под мерзкие звуки скрипки её волокли прочь из кабинета, а затем по коридору, сквозь стены которого просачивалась дьявольская музыка. С именем брата на губах девушка потеряла сознание.