Громовище.

Громовище.

Ерофеич, невысокий жилистый старичок с хитрыми глазками, встал в то утро ни свет, ни заря. Чмокнув в пухлую щёку свою мирно посапывающую Акулину Матвеевну, он тихонько сполз с кровати, наспех позавтракал, оделся и взяв в сенях удочки, вышел на крыльцо.

Изба его стояла на краю деревни: метрах в десяти от крыльца, за просёлочной дорогой раскинулся обильно заросший травами и пестрящий цветами луг, плавно спускающийся к Горемыкину Бору. А меж ними, сквозь невысокие заросли осоки, виднелась серебристая лента речки Бурчуньи. Июльское солнце пока лишь робко золотило макушки деревьев; над лугом медленно таяли белёсые клочья тумана – жара наступит ещё нескоро...
Ерофеич вздохнул полной грудью, прогнав по лёгким сладкий глоток прохладного воздуха.
- Эх, хорошо! – с чувством выдохнул он, доставая пачку «Беломора».
Покрутил-помял папиросу в узловатых пальцах, сунул в рот, да и потопал через луг.

Без малого восемьдесят лет прожил он в Малых Куличах. Из них первые двадцать пять был он просто Колькой, последующие двадцать пять – Николаем Ерофеевичем Запрудой, местным библиотекарем, и последние двадцать пять – просто Ерофеичем. В Куличах к Ерофеичу относились неоднозначно: с одной стороны ценили и уважали за начитанность и умение красиво излагать мысли на бумаге – нужно, скажем, заявление или объяснительную написать, да чтоб гладко и умно выглядело, или же анкету какую заковыристую заполнить - так идут к Ерофеичу. Ясно дело, не с пустыми руками: кто бутылочку поставит, кто вкусненького чего положит. А Ерофеич внимательно выслушав ходока, изобразит на востреньком личике напряжённую работу ума, покряхтит, да буркнет: «Ладно, попробую что-нить накалякать, загляни через полчасика.»
И через полчасика всё готово в наилучшем виде.
- Ух, здорово накатал, Ерофеич! – восхищённо цокает языком клиент. – Мне так в жисть не сочинить! Ну, спасибочки! – и энергично жмёт узкую сухую ладошку сдержанно улыбающегося библиотекаря.
А вот за что недолюбливали местные этого человека, так за неуёмную, прямо-таки маниакальную похоть – был Запруда жутко нахальным, вы уж извините за слово, блядуном.

Невероятная блудливость Ерофеича стала придчей во языцех: едва достигнув половозрелого возраста, сей фрукт не оставлял без своего настырного внимания ни одной особы женского пола, исключая лишь совсем уж малолеток и древних старух. Он не делал особого различия между свободными и замужними, толстыми и худыми, симпатяжками и не очень – «клеился» нагло, упорно, даже тогда, когда объект его страсти был к ухажёру явно равнодушен. Конечно и доставалось нашему Казанове от местных мужиков неоднократно: и после танцев караулили, да всей компанией дубасили, и мужья оскорблённые гоняли его по деревне с дрекольём, и девахи, уставшие от маниакальной назойливости скребущегося под окном похотливца, случалось, выплёскивали ему на голову помои – а всё не в прок. Даже будучи уже в солидном возрасте – пятидесяти девяти лет – попался как-то Ерофеич на непотребном: подглядывал в окошко бани за голыми бабами и ярил при этом свою «шишку». Ох и досталось же ему тогда! Скрутили бабы Ерофеича, заголили зад, и столь крепко отстегали хворостинами, что бедняга потом неделю из дома не выходил – всё охал да мазал пострадавшую задницу барсучьим салом.
Вот после этого прискорбного случая терпеливая, невероятно спокойная жена Ерофеича Акулина Матвеевна наконец-таки взорвалась и... мужика словно подменили: стал Ерофеич тих и с особами другого пола весьма корректен. Что там такого сотворила с ним эта дородная основательная тётка с круглым непроницаемым лицом - слова ли какие нашла, иль действия какие радикальные применила, для всех осталось тайной, но Ерофеич действительно угомонился.


Он отвёл задумчивый взгляд от мерно покачивающегося поплавка и воровато оглядевшись по сторонам, вытащил из поношенной брезентовой котомки толстый глянцевый журнал. Облизнувшись, перевернул первую страницу – на развороте бестыже раскорячилась дородная голая девка. Обозрел Ерофеич огромные груди, кучерявую поросль лобка...
- И где ж вы, мои годочки молодые! – досадливо крякнул дед, переворачивая следующую страницу. Там ту же девку ублажали двое здоровенных мужиков – Ерофеича неприятно поразили внушительные размеры их членов.
- Вот ведь... – покачал он головой.

- Как клёв, дедуля? – раздалось над ухом. Ерофеич вздрогнул и подпихнул порножурнал под задницу. Потом недовольно оглянулся.

За спиной стояли три девчонки: стройные, длинноногие, каждой на вид не больше двадцати лет. Нездешние: местных то он знал всех наперечёт.
- Да как клёв... не ахти чегой-то, - проговорил Ерофеич хриплым голосом. – А вы, девушки, откель в наших краях? – состроил он неловкую улыбку. – Вижу, что не местные.
- Мы, дедуль, студентки, - проговорила та, что столь бестактно спугнула его – рыжеволосая, с узким бледным личиком порочного ангелочка. – Вот приехали к вам сюда местный фольклор изучать, - в глубине её зелёных, чуть навыкате глаз мерцали озорные смешинки. «Наверняка заметила, что я тут за картинки разглядывал», - Ерофеич сглотнул горький комок и шмыгнул носом. Вот стерва глазастая!
- А из какого города – из областного центра? – спросил он - так, для поддержания разговора, ибо в тот момент больше переживал о том, что застали его за стариковской порочной слабостью.
- Берите дальше: из Москвы, - откликнулась другая – худенькая, темноволосая, в облегающих джинсах и короткой белой маечке.
- Эвона: аж из Москвы! – причмокнул дед. – И не лень же было вам тащиться в эдакую-то даль?
- Да места тут у вас больно... интересные, - ответила третья: дотоле молчавшая сероглазая блондинка.
- Чем же они вас заинтересовали? – хмыкнул Ерофеич. – Всю жизнь здесь живу: места как места... Правда, природа то у нас конечно, хороша, особливо летом красиво. А так... ничего особенного.
- Вот потому и примелькались вам здешние красоты, что всю жизнь здесь живёте, - возразила блондинка. – А мы люди свежие, нам интересно.
- Дедуль... – рыжая присела на корточки; в глубоком вырезе сарафана перед самым носом Ерофеича тяжко колыхнулись массивные налитые груди. – Будьте нашим экскурсоводом.
- Хе... – Ерофеич вылущил из пачки «беломорину», зашуршал спичками. – А что вам показать, аль рассказать?
- В основном нас интересуют «страшилки»: истории о колдовстве, ведьмах, нечистой силе. И конечно, места, связанные с такими историями. Вообщем, всё таинственное, необычное. Вот вы, например, наверняка наслушались в детстве подобных баек, да и возможно, сами что-то видели...
- Ну дак... – хитро сощурил глаз Ерофеич. – Всяко, слыхал об этом самом немало: в деревнях любят такими историями малышню пугать. Да и места у нас тут есть... странные.
- Мы слыхали о двух таких, - вставила темноволосая. – Избушка Архипа Горемыкина и Громовище. Сводите нас туда?
Спичка застыла на полпути к папиросе и прогорев, обожгла пальцы. Ерофеич невнятно чертыхнулся сквозь зубы и внимательно осмотрел обожжённый ноготь.
- Ишь ты: Архипова избушка... – пробормотал он, доставая вторую спичку. – Бывал я там... пару раз.
Затем посмотрел на девчонок. Очень серьёзно посмотрел.

Архип Горемыкин был в здешних краях последним настоящим чернокнижником, колдуном, наверное, в третьем поколении, никак не меньше. Работал он в двадцатые годы местным лесничим, имел в Куличах просторную избу-пятистенку, но после смерти жены ( её унесла холера ) задёшево продал избу заезжим кооператорам под продмаг, а сам переселился в небольшую, но добротную сторожку лесную, где и жил бобылём безвылазно. В Куличах же появлялся не более раза в месяц: закупал консервы, спички, керосин... Высокий, широкоплечий, в свои сорок с небольшим он был уже совершенно сед, а бледное узкое лицо прочертили глубокие резкие морщины. Шёл он чуть сутулясь и приволакивая правую ногу, с деревенскими здоровался не поднимая глаз, глухим, каким-то замогильным голосом. Ну, а если уж поднимал на кого очи, так в том человеке всё обмирало, и долго крестился потом деревенский житель, бросая робкие взгляды в удаляющуюся согбенную спину Архипа. Глаза лесника были что два бездонных чёрных омута – и такая в них плескалась невыразимая, непонятная и нечеловеческая жуть, когда зыркали они на встречного из-под седых кустистых бровей...
Да, боялись колдуна, боялись, но уважали. И как прилипнет к кому хворь такая, что хоть волком вой, так шли в лес, где в самом сердце дикой чащобы, на маленькой полянке стояла избушка Архипа. И бормотал угрюмый хозяин сторожки непонятные слова и совал робеющим ходокам мешочки с амулетами да склянки с колдовскими отварами. Много чего умел Архип: и порчу снимал, и хвори поганые рассасывались под его руками да пришёптываниями, и утерянные вещи ворожбой находил, и травник был знатный...
Но вот решила советская власть наконец разобраться с «тёмным» знахарем: приехали как-то в деревню на подводе четыре милиционера с «винтарями» и с ними чекист в блестящей кожаной фуражке и с наганом на боку. Пошлындрали, пошлындрали они по деревне, а потом взяли в заложники местного пьянчужку Луку Лядина и двинули в сторону леса – Архипа Горемыкина брать.
Как там было на самом деле, что произошло – народ так никогда и не узнал. Загрохотали в чащобе хлесткие винтовочные выстрелы, бабахнула пару раз Архипова двухстволка и взвился над ельником пышный султан сизого дыма: занялась сторожка.
А через полчаса вернулись в деревню понурые стражи порядка, везя на подводе своих убитых и раненного в голову чекиста – тот громко бредил и всё порывался петь «Интернационал», пока пожилой милиционер не запихал ему в рот кожаную фуражку. Не сказав никому ни слова, ни с кем не попрощавшись, мильтоны убрались восвояси.
А мужики, что посмелее, кинулись в лес.

Продравшись сквозь чащобу, они увидели объятую жарким дымным пламенем сторожку и брошенного ментами бедного Луку: чумазый, всклокоченный, сидел он посреди поляны и сосредоточенно грыз свой правый лапоть.
- Где Архип? – крикнули ему в самое ухо, но Лука лишь обвёл собравшихся мутным непонимающим взглядом и застенчиво хихикнул. Видать, хлебнул мужичок лиха, раз умом тронулся.
И тут хлынул невиданной силы ливень – тяжёлые водяные плети нещадно хлестали по ветвям деревьев, заливали клубящееся пламя пожара; лес стонал и корчился как в нестерпимой муке, а насмерть перепуганные мужики, подхватив под руки вопящего благим матом Луку, припустили прочь.

На следующее утро вернулись люди на пожарище – искать тело Архипа. Сначала из-под обугленных остатков кровли выудил кто-то покорёженные ружейные стволы, а потом отвернули пару досок...
На ещё тёплых углях лежала верхняя часть обуглившегося скелета: хрупкие, переломившиеся прутики рёбер, раскинутые в стороны руки... А вот череп... череп был нечеловечьим: вытянутый, сужающийся к носу, клыкастый... Мужики ахнули, закрестились.
- Батюшки святы! Видать, волком хотел перекинуться, да не успел – крышей придавило, - прогудел кузнец Михей Дудкин, занося сапожище над чудовищными останками.
- Не трожь: проклянёт, по ночам приходить будет, - остановил его Ерофей Запруда.
И едва подавил готовый вырваться крик: пепел под костяком зашевелился, меж рёбер проклюнулась треугольная красноглазая головка... По углям, жирно блестя чешуёй, скользнула огромная чёрная гадюка и мгновением позже исчезла за прокопчёной печной трубой.
- Неча нам здесь делать, уходить надо, - проговорил Запруда. – Нечисто здесь теперича.

С тех пор обходили это место стороной не только в сумерки, но и днём, а уж про ночь и говорить нечего: ходили слухи, что в лунные ночи творились там вещи непонятные и жуткие: меж деревьев мелькали странные призрачные тени, а над чёрной свечкой уцелевшей печной трубы светились, помаргивая, зеленоватые огоньки. А в день гибели Архипа, зарождаясь на поляне, далеко окрест разносился протяжный тоскливый вой, такой дьявольский, что кровь леденела в жилах. Малолетний Колька Запруда тоже слышал этот вой: сидели как-то под вечер пацаны на берегу Бурчуньи, жгли костерок. Вдруг откуда-то издалека, из тёмных глубин Горемыкина Бора, донёсся до них низкий, вибрирующий, какой-то... сырой такой, утробный звук – и было в нём столько тоски и нерастраченной придушенной злобы, что у Кольки волосёнки на голове дыбом встали.
- Эвона как колдун плачет, - вполголоса уважительно проронил шестиклассник Сенька Спицын.
- А может то... волк? – робко возразил донельзя испуганный Колька.
- Не-а, не волк, - покачал головой Сенька. – То неупокоенная душа Архипа Горемыкина мается.

Три года спустя.

- Ох и дураки же мы! Ох, дураки, Лёшка! – прошептал Колька, пугливо озираясь по стронам. – Может повернём назад, а?
- Никто тебя днём за язык не тянул, - прошептал Лёха в ответ, и в его напряжённом голосе Колька уловил едва сдерживаемый страх. – Проспорим – весь год у Саньки Колёсникова в «шестёрках» ходить будем. Да и пришли уже... – он вытянул руку в направлении смутно серевшей меж неохватных стволов старых елей прогалины. – Во-он она, Архипова поляна.

Действительно, кто тянул его за язык, когда в запальчивости он выкрикнул, что «нефиг делать», придёт в полночь на Архипову поляну и притащит оттуда кость старого оборотня...

- «Нефиг делать», говоришь? – сощурился старшеклассник Саня Колёсников – хулиган и второгодник, гроза школы. – Ну, смотри, салага, слово – не воробей, вылетело – не вернёшь. Ежели принесёшь, что обещал, это твоё... – он разжал перед Колькиным носом здоровенный конопатый кулак. И увидел Колька на ладони массивный «командирский» компас. Вся пацанва в школе знала этот компас – с фосфорной стрелкой и профилем товарища Сталина на оборотной стороне – Санька говорил, что компас подарил его бате сам Сталин. Мало кто верил в эту байку, но компас всё равно был классный.
- Ну, а ежели сдрейфишь... – Саня выдержал многозначительную паузу. – Будешь у меня весь год «шестерить». Усёк?
- Усёк, - потупил глаза Колька.
- Вот сегодня туда и пойдёшь. И... ты, - палец Саньки уткнулся в грудь Колькиного одноклассника Лёхи. – Ты не забыл, что должен мне кой-чего?
- Не забыл. Я верну... на днях, - пробормотал Лёха.
- Да хрен с ним, с долгом. С ним вот пойдёшь, - криво ухмыльнулся Санька. – И смотрите мне: без кости не возвращайтесь.
- А если какой-нибудь коровий мосол принесут? – пискнул какой-то подхалим.
- Ничё, как-нить разберёмся... – Санька выудил из-за уха папироску. – Эй, а ну-ка огоньку...


И вот они пришли...
Лес, обступивший поляну плотным кольцом, чем-то напоминал старика, страдающего бессонницей: кряхтел, вздыхал, скрипел ревматическими суставами – шуршащие, трескучие звуки наполняли тьму – и, странное дело, эти звуки успокаивали ребят.
Залитая неживым лунным светом, поляна выглядела довольно таинственно; на противоположном её конце пацаны увидели невысокий, густо заросший сорными травами холмик, над которым одинокой чёрной свечой торчала печная труба – вот, собственно и всё, что осталось от избушки Архипа Горемыкина.

- Ну, и как в эдаком бурьяне мосолы Архиповы искать? – недовольно пробурчал Колька.
- Мда, заросло пожарище, - озабоченно поковырял в ухе Лёха. – Хорошо хоть фонари взяли. Ну... идём, - он легонько ткнул товарища кулаком в бок.
- Обожди... – напрягся Колька.
- Чего ждать-то? – шёпотом возмутился Лёха. – Охота мне здесь торчать! Найдём кости – и бегом восвояси.
- Ну да, - согласился Колька - но ноги его словно приросли к земле: не сдвинуться с места, и всё тут! - Ты чуешь? – растерянно спросил он.
Что-то теперь было не так.
- Тишина какая-то вокруг. Необыкновенная, - удивился Лёха.

Удивительно, но лесные звуки действительно смолкли: над поляной повисло жуткое безмолвие. И ещё: Колька почувствовал, как в глубине души его рождается и стремительно растёт тёмный, выворачивающий внутренности страх. Причём страх этот был необычным, непонятным и... непривычным каким-то, тошнотворно непривычным. То не был страх, навеянный ночным временем и таинственностью проклятого места – он был чем-то извне: липкое, мерзкое «нечто», пришедшее из другого, чуждого мира. Колька растерянно переглянулся с Лёхой и увидел в его широко раскрытых испуганных глазах отражение того же, что чувствовал он сам.
- Ох, не нравится мне здесь... – начал Колька.
- Смотри! – выдохнул Лёха, крепко хватая товарища за плечо. – С-смотри т-туда!

Глянул Колька – и сердце захолонуло: заросший бурьяном холм наливался холодным мертвенно-голубым сиянием! Оно было достаточно ярким, но это был свет как бы «сам в себе»: он ничего не освещал, даже наоборот, тьма вокруг него казалась ещё чернее и гуще. Затем, в считанные мгновенья, свет сгустился в одно небольшое облачко, чуть утопающее нижней частью в неряшливой дикой поросли, а ещё через мгновенье... над холмом завис полупрозрачный человеческий костяк!
Колька чувствовал, как Лёхины пальцы всё сильнее впиваются в его плечо, причиняя резкую боль, но ничего не мог сказать: его сжавшееся в ледяной ком сердечко, казалось застряло где-то на полпути к горлу.
Скелет был виден лишь по пояс – его нижняя часть напрочь отсутствовала. Некоторое время он безмолвно висел над холмом, уставясь на обомлевших от ужаса ребят бездонной чернотою пустых глазниц, затем чуть наклонил голову...
И череп стал стремительно меняться: передняя часть вытянулась и заострилась, из дёсен повылазили острые загнутые клыки, глазницы разъехались к вискам и в них вдруг вспыхнули зловещие красные огоньки. Подняв костяную морду к болезненно-жёлтому лику Луны, чудовище приоткрыло пасть – леденящий душу вой пронёсся над притихшей поляной. Затем, вытянув перед собой руки, скелет мягко поплыл на ребят.

Не один километр они отмахали, не оглядываясь, и лишь плюхнувшись в неожиданно холодную Бурчунью и судорожно переплыв её, ребята наконец позволили себе остановиться. Обессиленно рухнув на прибрежный песок, они как по команде повернулись и хватая воздух пересохшими ртами, до рези в глазах всматривались в оставшуюся позади чернильно-чёрную стену ночного леса. Но никто за ними не гнался.
- Значит... всё правда? – давясь словами, произнёс Лёха.
- Значит, правда, - эхом отозвался Колька.


- Вот вам Громовище, - Ерофеич картинно обвёл рукой большую поляну.
- Это и есть Громовище? – переспросила рыжая.
- А другого у нас нету, - пожал плечами Ерофеич.

Действительно, спутать эту поляну с какой-нибудь другой было бы просто невозможно: несмотря на окружающее её буйство летней природы, травы и цветы росли на ней как-то хлипко и неохотно; кругом виднелись проплешины мёртвой серой земли, а посреди этого непонятного захирения, в центре поляны лежал огромный, наполовину утонувший в земле округлый валун.
- Говорят, что в особые дни колдуны и ведьмы выкапывали здесь какие-то редкие травки и корешки. И колдовали по ночам у того камня, - проговорил Ерофеич. – Архип Горемыкин тоже сюда хаживал, - добавил он. – А на камне том, ежели приглядеться, то можно найти вырезанные или выбитые непонятные значки и закорючки – поверху они трижды опоясывают его. Их ещё деды наших дедов видели, значки эти...
- Вполне вероятно, это место в древности было культовым, - подала голос блондинка. – Осколок забытой языческой Руси... А почему – Громовище?
- В сильные грозы в эту поляну постоянно лупят молнии. Хрен его знает, почему, но что есть, то есть. Видите проплешины? ( девчонки кивнули ). Это следы молний, - многозначительно сдвинул брови Ерофеич. – В прошлом году здесь корову Матрёны Захаровой убило.
- Ясненько... – рыжая подошла к валуну, медленно провела тонким пальчиком по шершавой, покрытой лишаями высохшего мха поверхности. – Представляете, девчонки, что довелось повидать этому камешку? Вокруг него кружились в ритуальном танце, ему приносили жертвы... – рыжая прижалась к камню и зажмурив глаза, оглаживала его обеими руками. – Он как огромное, покрытое гранитной коркой сердце, где-то в глубине которого и сейчас ещё наверное пульсируют отголоски первобытных страстей. Надо лишь отрешиться от всего сиюминутного и прислушаться. Не ушами – самой душой.

Слушая эту заумную галиматью, дед заскучал и полез было за куревом, но вовремя спохватился: говорят, курить на Громовище плохая примета: можно молнию притянуть или духов поляны прогневить – жди потом мелких пакостей.
- Ладно дедуля, вижу, скучновато вам здесь, - усмехнулась рыжая. – Идёмте теперь к избушке Архипа.
И видя, что дед скривился как от зубной боли, добавила, игриво подмигнув:
- По окончании сегодняшней экскурсии с нас пол-литра.
- Пол-литра, говоришь...- со вздохом поскрёб в затылке Ерофеич. – Ладно, что с вами поделаешь! Потопали.

Допив стакан, Ерофеич с чувством хукнул и смачно захрумкал огурцом.
- Чудно, мать, - проговорил он, дожёвывая огурец. – В кои то веки нашим захолустьем москвичи стали интересоваться.
- Это ты о ком? – прекратив шуршать газетой, отозвалась Акулина Матвеевна.
- Да о девках приезжих: неужто не видела?
- Как же не видела: Алка, Ленка и Томка – позавчера у Егоровны остановились, комнату сняли. А чё – уже глаз на кого из них положил?
- Да ну тебя! – дед досадливо дёрнул щекой и громко зевнул. – Просто с утра на речке подошли они ко мне: «Покажи, говорят, дедушка, где тут у вас Громовище и изба Архипа-колдуна, а мы тебе бутылочку поставим». Ну, я и сводил их, показал.
- Тьфу ты, нашёл кого поминать к ночи, - сплюнула Акулина Матвеевна, окрестив свою необъятную грудь.
- И то верно, - Ерофеич поднялся из-за стола, со стоном потянулся и бросил взгляд на затянутое сиреневыми сумерками окошко. – И чего это современную молодёжь на всякие гадости тянет?

На следующее утро сунулся было Ерофеич газетку почитать, пошарил на тумбочке – нет очков. Посмотрел на кухонном столе – тоже нет.
- Эй, Акулина! – крикнул он, растерянно обшаривая взглядом углы. – Очков моих не видела?
- На тумбочке смотрел? – отозвалась Акулина Матвеевна.
- Смотрел.
- А на столе?
- И там смотрел.
- Ну, тогда не знаю – вспоминай, куда сунул.

Искал, искал Ерофеич - даже в сортир ходил смотреть, не обронил ли там, но очки как сквозь землю провалились. Плюхнулся он на табурет, хлопнул в сердцах ладонью по столу: «Вот зараза, куда же они запропастились?!»

- А не обронил ли ты их часом, с девчонками по лесу шастая? Вечером-то они у тебя были, не помнишь?
- Вечером... Вот не помню, - нахмурился Ерофеич. – Чёрт его знает, может и правда, в лесу обронил.
- Вот и посиди, повспоминай.

И он напряжённо вспоминал, скурпулёзно прогоняя перед внутренним взором события вчерашнего дня. У речки обронил? Не-ет, там не мог – это точно. По дороге в лес? Хм... А может... может на Громовище? Ведь лазил же там в штаны за папиросами – мог ненароком и очки зацепить да потянуть. Эх-хех-хе-ее...
- Ну... – приподнял зад Ерофеич. – Ладно, пойду.
- Куда собрался-то?
- Куда-куда... Очки искать.


Несмотря на преклонный возраст, слух Ерофеич сохранил преотличный и потому голоса уловил ещё на подходе к Громовищу: звонкий девичий смех, невнятные обрывки фраз...
- Студенточки, - прошептал догадливый старик. – Поляну, значит, обследуют.
Он остановился и вытер вспотевшие ладони о штаны. Потоптался немножко на месте, затем медленно двинулся вперёд. Ну, раз поляну обследуют, может и очёчки помогут найти.
За переплетением ветвей промелькнуло что-то светло-розовое, раздался сдавленный смешок. Ерофеич осторожненько, стараясь не шуметь, присел за толстенной осиной, потом медленно выглянул из своего укрытия. И был приятно шокирован. Да, именно так – приятно шокирован.
Студентки разгуливали по поляне в чём мать родила. И настроение у них было весьма игривое.
Рыжая, сооблазнительно виляя бёдрами, приблизилась к огромному валуну и сладострастно прильнула к его замшелой поверхности. Запрокинув голову и прикрыв глаза, она принялась медленными плавными движениями тереться об него, тихонько постанывая и водя влажным язычком по верхней губе. Сзади подошла черноволосая, нежно провела подружке рукой по плечу, убрав копну волос в сторону, и запечатлела меж её лопаток долгий томный поцелуй. Наблюдавший эту сцену Ерофеич лихорадочно облизал губы и дёрнув кадыком, сглотнул слюну.
А черноволосая меж тем запустила подруге руки подмышки и наполнив ладони тяжёлыми чашами грудей, стала медленно сползать вниз, и язычок её оставлял на спине подруги узкий влажный след. Она спускалась всё ниже и ниже, пока язык её не утонул меж пышных ягодиц. Лицо девчонки вжалось в мягкую розовую плоть и ухо Ерофеича уловило вкрадчивые лакающие звуки.
- Ого! – он машинально запустил руку в штаны, порывисто стиснув своё «хозяйство». А стоны рыжеволосой становились всё громче и исступлённее: она то расслабляла, то сжимала ягодицы, в экстазе кусая собственное запястье.
Дыхание со свистом вырывалось из приоткрытого рта Ерофеича, а рука уже безостановочно работала в бешеном ритме – вниз-вверх, вниз-вверх... Сладко стонущая у камня парочка – всё остальное сдвинулось куда-то далеко-далеко.
Но тут сильный удар по затылку отправил не в меру распалившегося деда в царство тьмы и забвения.


Очнулся он от странного щекочущего ощущения: словно меж ягодиц заползла какая-то мелкая букашка и теперь озабоченно копошится где-то в районе анального отверстия. Второе странное ощущение: он лежит на земле голый. Недовольно поёрзав, Ерофеич открыл глаза. И обалдел, узрев свою бледную голую грудь, широко раздвинутые ноги и свисающие набок гениталии. Да, он был абсолютно гол и действительно лежал на земле! Более того: руки и ноги были растянуты в разные стороны и привязаны к вбитым в землю колышкам. «Что за херня!» - удивился Ерофеич, пытаясь освободиться. Но не тут то было: колья сидели в земле глубоко и выдираться никак не хотели.
- Эх, дедуль, дедуль... – рядом на корточки присела рыжеволосая, шутливо провела рукой по стариковским гениталиям. – Не в меру любопытный грязный старикашечка! – широко улыбнулась она, продолжая ласкать его член. Рядом встали её подруги – они совершенно не стеснялись Ерофеича, даже наоборот, его смущение и испуг доставляли им видимое удовольствие.
- Вы... это самое... вы чего задумали? – прохрипел обалдевший Ерофеич.
- А вот увидишь... – в руках у рыжей появился маленький шприц и она недолго думая, вонзила иглу деду в тощее бедро. Ерофеич вскрикнул, перед глазами всё поплыло...
- Э нет, дедушка, ты держись: сейчас так позабавимся! Клянусь: ничего подобного у тебя в жизни не было и уже не будет!
Мир закружился перед глазами Ерофеича, болезненно сжалось сердце. А потом... потом он испытал совершенно новое, необычное чувство: где-то внутри его головы родилось тепло, упругий плотный шар тепла. Шар этот рос и рос, вскоре ему стало тесно в голове, и тогда тяжёлая, но приятная волна покатилась вниз, широко разлилась в груди, чуть задержалась там, потекла ниже... Он ощущал в себе задорную пьянящую силу, но концентрировалась и крепла она, как ни странно, лишь в одном конкретном месте, а именно – между ног. Член Ерофеича стремительно поднялся, разбух и стал твёрже железа. Крайняя плоть едва ли не со скрипом сползла с необычайно вздувшейся багрово-красной головки.
- Ну, что – начнём? – рыжеволосая взялась за член двумя пальцами и раздвинув ноги, направила его себе во влагалище. Ерофеич с наслаждением ощутил себя в горячем влажном девичьем нутре. Тяжесть пышных округлых ягодиц, ритмично приминающих его мошонку, запах разгорячённого женского тела – всё это заставило его забыть первоначальный страх: он целиком отдался инстинкту совокупления.
Потом рыжую сменила блондинка, а ту – черноволосая... Ерофеич кончил уже три раза, а член по-прежнему бы «на взводе».
- Опп-ля! – рыжеволосая с размаху уселась деду на лицо и начала ёрзать источающим слизь влагалищем по его носу, губам...
- Ой, не могу я больше, девки! – глухо взмолился старик из-под её зада, но тщетно: его уже снова оседлала черноволосая – и снова пошли бешеные скачки. Дед выгнулся, пытаясь сбросить с себя осатаневшую стерву, но не смог – и от натуги потерял сознание.

- Хлобысь! Хлобысь! – две звонкие оплеухи привели его в чувство.
- Привет! – по волчьи оскалилась рыжеволосая. – Ну, как дедуля, отдохнул маненечко? – и игла вновь болезненно ужалила его в бедро. Всё началось по новой: непрекращающийся сексуальный кошмар.

Он чувствовал себя телячьей отбивной: совершенно разбитый, наполненный тупой свинцовой болью. Как сквозь вату до него донеслось:
- Девчонки, хочет кто ещё?
- Да, ну его: надоел.
- Тогда переходим к финальной части... – то был голос рыжеволосой. – Эй, дед, ты здесь? – крикнули ему в самое ухо. Ерофеич резко зажмурился, потом распахнул глаза – зрение обрело чёткость.
Сначала он увидел над собой небо, сплошь затянутое грозовыми тучами. Воздух был наполнен ветром и тревожным шорохом листвы. Потом взгляд его упал вниз – на его бёдрах восседала рыжеволосая стерва, в правой руке её холодным хищным блеском светился хирургический скальпель.
- Ну, вот и закончился, дедушка, твой жизненный путь, - совсем будничным голосом произнесла она, - так, словно речь шла о завершении, к примеру, трудового дня.
- А... как? – разлепив запёкшиеся губы, с усилием проговорил он. Совсем не было сил ворочать языком, он даже не был уверен, услышала ли она его. Он смотрел на скальпель – и почувствовал, как одинокая слеза сбежала по щеке в ушную раковину.
- Ну, а плакать-то совсем ни к чему, - фыркнула рыжая. – О чём тебе жалеть-то? О своей жалкой, никчемно прожитой жизни? Семьдесят с лишним лет коптил ты небо – и чего достиг? Вдумайся: семьдесят с лишним лет пустого серого примитивного существования! Так стоит ли цепляться за оставшиеся годки? – она сделала кислую гримаску, затем заговорщицки подмигнула. – Сегодня ты неплохо позабавился, не так ли? Те две дозы, что я тебе вколола, на короткое время сделали тебя «половым гигантом», но... за удовольствия надо расплачиваться – неизбежный закон равновесия. Наркотик высосал всю твою жизненную энергию – всё, что оставалось, всё, на чём ты мог протянуть... ну, сколько там... ещё может, лет восемь-десять. Ещё десять лет жалкого, постыдного прозябания, Ерофеич: трясущиеся руки, подгибающиеся коленки, склероз, писанье в штаны... Зачем тебе это? Умри сейчас – спокойно, с улыбкой на устах: «О, я сегодня классно позабавился с девчонками – пора и баиньки».
- Неправда, - прошелестело над приоткрытыми губами Ерофеича.
- Что-что? – рыжая наклонилась вперёд.
- Неправда, - уже твёрже повторил он, и ещё две блестящие дорожки прочертили его морщинистые щёки. – Многое было... в жизни моей. Что вы знаете... о жизни!
- Ой, не надо! – рыжая скривилась так, словно ей в рот попало что-то неимоверно кислое. – Типично ваше стариковское: «Что вы, молодые, знаете о жизни...» Старик, ты смешон!
- Сейчас наверное, судьбу свою клянёте, - заговорила черноволосая. – Мол, почему именно я, за что мне такое? А ведь всё правильно получилось, всё очень логично. Помните такое изречение: « Грехи отцов падут на головы детей» - так, кажется, звучит?
Вот за отцовский грех вы сейчас и расплачиваетесь: ведь это ваш папаша послал в «органы» донос на Архипа Горемыкина – моего... прадеда.
- Не-ет! – прошептал Ерофеич. – Врёшь! Не может того быть!
- А вот и не вру: в кагебэшном архиве отыскалась копия той гадкой бумажки. С подписью вашего отца – Ерофея Запруды. Вот и приехала я сюда с подружками – праху прадедову поклониться, да на сына его губителя посмотреть. Но нет у меня злобы на вас и не в личной мести тут дело. Просто... так уж сложилось – стечение обстоятельств или, если хотите, рука судьбы.
- А вот Архип... – молвила рыжеволосая. – Архип... хочет на вас посмотреть.
От этих нелепых слов из глубин измученной души Ерофеича чёрной змеёй выполз застарелый страх и тугой петлей сдавил горло.
- Думаете, просто пугаю? – от её внимательного взгляда не ускользнул ужас, чёрной тенью промелькнувший по измождённому лицу старика. – Нет, не пугаю – всё правда.

Лезвие скальпеля коснулось груди Ерофеича, вдавилось в кожу – и быстро скользнуло к низу живота, оставив за собой глубокий, быстро заполняющийся кровью разрез. Рыжая засунула в рану два пальца.
- Да не морщись ты! – бросила она старику. – Скоро всё закончится – отмучаешся.
Окровавленными пальцами она вывела на его груди, над самым сердцем, какой-то знак.
Затем, бормоча нечто нечленораздельное, вновь погрузила пальцы в рану и на этот раз коснулась ими лба Ерофеича. Прикосновение было лёгким, но отозвалось так, словно в голову вогнали железнодорожный костыль: тупая раздирающая боль насквозь пробуравила мозг и коснулась затылка. Тут же в голове открылся канал, непостижимым образом изменивший зрение: теперь Ерофеич видел сразу два места – небо над Громовищем... и заросший травою холм, над которым сиротливо торчал обломок печной трубы – всё, что осталось от сгоревшей избушки Архипа Горемыкина. И почувствовал дед ( или увидел? ), как в холме проснулось и заворочалось нечто неживое и в тоже время живое, но живое необычной нечеловеческой жизнью. И эта зловещая сущность клубящей дымчатой мутью вышла таки из холма и грязно-серым саваном заскользила, заструилась над землёй, быстро и неумолимо двигаясь в сторону Громовища. Если бы Ерофеич мог, то он не просто бы закричал – завопил бы от ужаса, ибо понял, кто идёт по его душу.
И вот адский призрак наконец предстал перед ним: бледно-серое, лениво колышущееся покрывало поднялось над землёй и свернулось в высокую, закутанную в саван фигуру. Из-под глубокого капюшона выдвинулось обрамлённое длинными седыми космами лицо, на которое время от времени наплывали звериные черты, уродуя его вытянутыми челюстями и огромными загнутыми клыками. И на этом меняющемся призрачном бледном лице горели жаркими угольями пронзительные красные глаза. Угрожающе нависнув над беспомощным стариком, чудовище отворило рот, видимо намереваясь что-то сказать. Его ужасное костлявое лицо было совсем близко и оно было полупрозрачным: через ветхую кость и клочья отслаивающихся высохших тканей Ерофеич видел мутно-стальное предгрозовое небо.
И тут полыхнуло: огромная молния раскинула в небесах свои змеящиеся смертоносные щупальца. Громовище озарилось нестерпимо ярким белым светом и в этой безумной вспышке с глухим воплем сгинул, растворился призрак колдуна.

Ерофеич очнулся незадолго перед смертью: всё вокруг сотрясалось от жуткого грохота: разыгралась нешуточная гроза. Старик с трудом повернул голову направо, налево – его юные мучительницы исчезли. Наэлектризованный воздух с треском пропорола очередная молния: ослепительно яркий ветвящийся жгут ударил в старый дуб на краю поляны и толстая ветвь, окутавшсь снопом голубых искр, рухнула наземь. Последовавший за этим впечатляющим фейерверком удар грома тугой волной накрыл поляну, оглушив Ерофеича и буквально припечатав его к земле. Старика мелко затрясло, дрожь волна за волной пробегала по измученному телу, глаза закатились, показав желтоватые, проросшие ветвящимися красными прожилками белки.
- « Ну, вот и всё!» - пришла ясная, отчётливая мысль: яркие светящиеся буквы на хаотичном гаснущем фоне распада. Всё... Широко открытые глаза тоскливо-безучастно смотрели в раздираемые бушующей стихией тёмные небеса.
И вновь многохвостая плеть молнии ударила из чёрных клубящихся туч. Колоссальный электрический разряд хлестнул по обнажённому телу Ерофеича и испепелил его сердце.