Phantasma Maxima

Phantasma Maxima

Opus 10, № 12
Гореть
Поток! Поток! Поток!.. Слова беззвучны перед музыкой!.. И нет подходящего языка такой силы, кроме языка музыки, чтобы выразить те потайные струны, запрятанные в моих глубинах собственного «Я». Каждая подлинная музыка создана только для меня и слышима мною единственным. Она – звучное воплощение моих счастливых, горьких и безумных мыслей, известных только собственной сущности. И я готов отдать свои уста неведомому языку, в котором слово «музыка» не имеет иного перевода, и во всех ипостасях обозначает – Бога. А звуки подобны ступеням. И в смертельном исступлении я ищу ту лестницу. И упругие бутоны Allegro con fuoco катятся с высоких ступеней, благородных, бесконечных – из Эдема! Снисхождение до моего естества! До моей смертной плоти, требующей пищи, сна и ласки. Однако она – музыка – не становится менее бессмертной, даже обличая свои недра перед моим похотливым естеством, желающем сожрать, впитать эти звуки без остатка, чтобы больше никто!.. Никто не смел слышать этот бег, поток, нисхождение и снова подъем, сильный, великий и беспощадный! Доля мгновения пауза… Forte. И снова буря! Буря!.. Звуки в магической скачке, соединении, они волнуют что-то внутри, необъяснимое… Что-то внутри надрывается, изнемогает, готовое лопнуть, но остаётся на грани! Ненависть, жажда, любовь! Бесконечное стремление и новая цифра напоминает о fuoco. Она меня уничтожит, растопчет и сожрёт, оставив моё тело и мой разум в беспомощном иждивении… Con fuoco, не оставляй меня одного, в этой гробовой тишине! Звучи, не останавливайся, сожги дотла и забери меня с собой, навсегда. Туда, где были рождены подобные тебе! Туда, где вечно звучит Allegro con fuoco. Тихо, тихо, тихо…

Насколько великим пианистом я мог быть, настолько я им и являлся в каком-то представлении. От позднего Баха до безумства Шёнберга – всё ложилось перед моей могучей силой фантазии, все они становились моими рабами, не в силах устоять перед натиском моей игры… Я повелевал роялем, используя весь инструментарий и молодого энергичного фортепианиста, и не пренебрегая грязными приёмчиками клавишника, и не стыдясь показать всю мудрость музицирования виртуоза. Одного порыва желания хватало, чтобы воссесть перед грядой белых и чёрных клавиш, изящных, красивых, и страшных, и жестоких в своём бескрайнем множестве возможных комбинаций, в своей черно-белой бесконечности космоса, в своей математической непостижимости. Они, надменные, отражали моё лицо – банальное, человеческое, искажённое белой поверхностью клавиш… И весь он, инструмент, парадировал меня, воссоздавая моё смертное тело в чёрных изгибах своего стана, явно делая меня толще. Но стоило мне только прикоснуться и продавить клавишу пальцем, едва услышав работу сложного механизма, слабый удар молоточка и чуть заметное звучание, как я видел деревянное тело клавиши, её плоть, когда-то не менее живую, чем моя собственная. Становилось ли мне легче от этого?! Нет! Ведь обнажив земное существование инструмента, я терял и собственную уверенность в моих же столь неказистых руках и спускался с вершин собственной надменности. Я убирал руки и жалко клал их на колени, закрывал глаза… И музыка начиналась!.. Она существовала самобытно, увлекая и меня самого, будто стороннего наблюдателя, слушателя, мыслителя. И благоговение, и даже какое-то подобие веры захватывало меня и питало, и наслаждало, и пробуждало. Тут обычно уже скорбное чувство расталкивало меня от беспомощности, и я часто не заканчивал музыкального произведения, оставаясь в одиночестве и тишине.
Именно поэтому организация концерта фортепианной музыки была глупой и безумной затеей. Конечно, воплотись этот концерт так, как он сотни раз звучал в моих фантазиях, то это был бы великий концерт, по крайней мере, на моём веку. Я жаждал этого, но был бессилен и ничтожен. Сколько раз я оказывался среди сильнейших музыкантов, столько же я межевался и терялся, не уверенный ни в чём. Но прихотью моего малодушия завертелась организация концерта фортепианной музыки.… С оркестром, чёрт возьми! Это абсолютное безумие!.. Маясь всем этим и мучаясь такими мыслями, я естественным образом оказался на приёме у мозгоправа.

Gnossienne No 1
Слушать до полного окоченения
Кабинет будто срисован из фильмов про психоанализ. Матовый стол, стул с мягкой обивкой, ряд выдвижных ящиков под бумажные папки, книжный шкаф с яркими корешками и длинными названиями на латыни и французском, зелёная статуэтка кого-то – не разобрал, ближе отдельно стоящее кресло, как бы претенциозно наискосок, у окна кушетка, хочешь – сиди, хочешь – лежи. Я сел.
Доктор… врач… или кто-то около того… Скажем, мозгоправ – один в один культовый умник. Вспомнить хотя бы портреты Фрейда, Юнга или Камю… Точь-в-точь их общий пастиш. Их потомок, продукт их собственных экспериментов. Хотя причем здесь Камю? Ведь француз и сам выглядел довольно больным.
– Как Вас зовут? – Надменно, как у пациента, что находится на грани злачных пажитей.
– Это так важно? – Не менее надменно, будто говорю с чистильщиком обуви.
– В конце концов, мне нужно к Вам как-то обращаться… – Нанёс ваксу.
– В конце концов, можете звать меня близким другом, ведь именно такие отношения Вы должны со мной выстроить, – вытер липкую мазуту.
– Вы ошибаетесь, я психоаналитик. Я могу раскрыть Ваши сознательные и подсознательные…. – Немного замявшись. – С другой стороны, если Вам нужен друг, то можно выбрать и такой инструмент.
– В таком случае зовите меня Таддеус.
– Редкое имя! – Немного удивившись. – Так и пишется? Не Тадеуш?!
– Нет, именно Таддеус! Мне, конечно, не нравится двойная «д», но это всё же лучше, чем на польский манер.
– Вам не нравятся поляки? – Сделал надрез.
– Не то чтобы, я об этом не думал.… Но Тадеуш – слишком претенциозно.
– Будто Таддеус не менее претенциозно?.. – Я явно давал ему волю. Будет наглеть – не заплачу.
– Оставьте моё имя. Вас всё-таки должно интересовать что-то ещё…
– Пусть будет по-вашему… С какой целью Вы обратились ко мне?
Мозгоправ действительно позволяет себе слишком много… Хотя с чего я взял, что он будет облизывать меня по шёрстке… Может, он так и должен, сразу копать, чтобы докопаться.
– Мне хотелось с кем-то поговорить, и я решил, что, может, мне поможет специалист, ведающий в душах.
– О как?! Как Вы заговорили, – с усмешкой, наклонившись ко мне, – Ваша фантазия не даёт Вам покоя, Вы любите высокую поэзию?
Убью!
– Поверьте, Вам лучше не знать того, чего я не озвучил. – Если бы мозгоправ хоть на толику знал высокую поэзию – глядишь, не стал бы человеком в белом халате.
– Увы!.. Мой долг состоит в том, чтобы узнать Вас как можно ближе, друг мой.
И всё же этот… мозгоправ не так уж и плох! Неужели ему так быстро удалось влезть в меня?..
– О чём же Вы хотите говорить со мной? – Деликатно, но всё же надменно продолжил друг в белом халате.
– О многом… Может, обо всём… – то ли с утверждение, то ли с вопросом. Возможно, я действительно болен.
– Надо с чего-то начать. – Деловито сделав какую-то помету в журнале. – Чем Вы зарабатываете на жизнь?
Сказать правду?!
– Я пианист!
– Правда?.. – Скорее, переспросив от удивления. – Хороший пианист? – И сконфузился от собственных же слов.
– Ха-а, в моих фантазиях и нет лучше пианиста среди живущих. – Дам ему немного надменности для затравочки.
– Да-а, – задумчиво собрав в горсть собственную моську. – Вы очень высокого мнения о себе! Однако я преклоняюсь перед Вами! Музыкант – это весьма почётно.
Наконец-то он начал отрабатывать свой хлеб! С другой стороны, он что, пытается застукать меня на пресловутой гордыне?!
– На самом деле я очень сомневаюсь, что это так. – Цыкнув и поймав себя беспомощным. – Возможно, скоро будет концерт! Большой концерт, с симфоническим оркестром. Однако я не уверен, что имею право хотя бы… выходить на сцену.
– Ну-у, сомнение перед публикой – вполне частое явление. Ему, в конце концов, подвержены и короли. – Слегка улыбнулся, но добродушно.
– Нет, Вы не понимаете, – и он не понимает! – Я не уверен, что умею должным образом играть на пианино.
Наверное, слишком ему открылся, но всё же для этого я к нему и пришёл.
– Я бы классифицировал это как синдром самозванца. – С умным видом, Фрейд, не меньше. – Однако зачастую этот синдром является гарантией профессионального роста!
– Да-а, – передразнивая его умную интонацию, – и с чего же мне начать, с гаммы до-мажор или ля-минор?!
– Начнём с этого. – Сделал какую-то помету на жёлтом рецептурном листке, протянул мне.
Гало-пери-дол – прочитал я. Казалось, это единственное успокоительное, которое было у меня на слуху.
– Не накручивайте себя, – спокойно мне мой лечащий врач.
– Доктор, – серьёзно, – я не уверен, что оно мне поможет… По крайней мере, пока я сам этого не захочу.
– Эм-м, психосоматика?! – То ли спрашивает, то ли утверждает. Проколоть бы ему самому этого гало-пери-дола!..
– Начните с сегодняшнего дня! Однако скажите, что Вас беспокоит именно? Вы боитесь, что не успеете качественно подготовить концертную программу?!
– Нет, доктор, меня беспокоит, что я не умею играть на пианино… Не то, чтобы совсем… Однако этого явно мало для сольного концерта с симфоническим оркестром, чёрт возьми.
– Когда состоится концерт? – Будто не слыша меня.
– Вы издеваетесь? – Он издевается! – Недели через… три.
– Я хотел бы сходить, если Вы не против. – Задумчиво.
– Конечно, пожалуйста, если я не убью Вас раньше! – Само вырвалось.
– О-о, – рассмеялся, – давайте без пассивной агрессии… Иначе галоперидола будет явно мало…
Опять!.. Опять он позволяет себе слишком много.
– Вы сможете придти на следующий сеанс… – задумался, шаря карандашом в журнале.
– В среду, – внезапно выпалил я.
– Да! Именно! – И написал тут же пресловутое время.


Зимняя дорога (Музыка для воображаемой пьесы)
Сесть на велосипед без тормозов и мчаться с обледенелой горы
Концерт – будь он неладен! – должен состояться в Оперном театре с залом на шестьсот с лишним человек. Позор мне!.. Это здание, построенное на костях в довоенное время, перенесло многие человеческие разгулы счастья и горя. Здесь проходил свадебный бал королевской семьи, а позже у огромных стен штабелем укладывали трупы людей, казненных тут же, на площади. Раз в подвале выращивали наижирнейших уток для ресторанов всех мастей, позднее на крыше амфитеатра стояли зенитки, сбивавшие неприятельские бомбардировщики. Однако спустя десятилетия и миллионы убитых Опера сохранила свои лучшие стороны – гениальный по звуку зал, отдающий даже самому глухому невежде сладчайшие тона альта или гобоя. И сейчас в этом храме человеческой гордыни и гордости готовился апофеоз моей собственной жизни – счастье ли, горе?.. Но в стенах оперы я готовился обделаться!
Мой импресарио – женщина лет сорока, наверняка одинокая и неудовлетворенная – обещала продать все билеты уже к следующей среде. Не скажу, что меня это радовало. Ведь я совсем не был уверен, что концерт состоится. Однако всё само собой завертелось, и у меня не хватило духа остановить процесс. Уже были нарисованы большие красочные афиши с абстрактным пианистом за роялем. Размытое лицо музыканта давало мне какие‑то глупые надежды совершить подмену, однако ниже вовсю красовалось моё имя, и если фамилия, довольно популярная в мире, не бросалась в глаза, то имя «Тадеус» действовало магнетически. К моему раздражению импресарио звонила мне каждый чёртов день и maestoso сообщала, что билеты раскупают с завидными ажиотажем и нервозностью, или что на концерте будет делегация во главе с президентом, или что аккомпанировать мне приглашены одни из лучших музыкантов на всём материке, или что в антракте будут подавать мясо животных из Красной книги, или что к концерту в город подводной лодкой «Наутилус» доставят особый рояль, когда-то служивший самому Брамсу… В самом деле, через неделю я уже серьёзно подумывал удавиться перед самым концертом. Coda!..


Gnossienne No 4
Залезть под рояль и тихо плакать, плакать, плакать
– Как Ваш галоперидол? – с насмешкой спросил мозгоправ.
– Пока молчит, – безразлично ответил.
– Что, никакой реакции?! – с неким удивлением.
– Хочется спать и удавиться, – констатировал тоже с неким удивлением.
– Хм, ну хотя бы никакой агрессии… – заключил друг в белом халате.
Я посмотрел на него, на его макушку, на зелёную неопознанную статуэтку.
– Тяжёлая? – кивнул в сторону фигурки.
– Довольно! – Глянул на неё и снова на меня. – Наверное, малахит… Я не разбираюсь в минералах. Нравится?
– Сойдёт! – Машинально ответил. Хотел было спросить, кого изображает статуэтка, да в самом деле было наплевать…
– Кстати об искусстве… – Умник!.. – Как Ваша подготовка к концерту? Судя по всему, будет что-то грандиозное…
– Ага, падение, обличение, умирание… Что-то в этом духе…
– Вновь Вы о смерти, – постучал карандашом по журналу, – придётся увеличить дозы галоперидола.
– Доктор, – выдавил из себя, – он мне не поможет, поверьте.
– О-о, поверьте, – с неким удовольствием, – поможет! Это химия!..
– Нет, химия тут бессильна! Тут господствует психофизика!..
– Вы увлекаетесь немецкой психологией, – с предвкушением, – можно об этом поговорить.
– Я увлекаюсь реальностью, то есть её интерпретацией. – Устал говорить с идиотом.
– Хм, – он действительно идиот! – Не понимаю, это философия или вновь высокая поэзия?!
– Доктор, – опять-таки выдавил, но нужна была чья-то помощь, – скажите, Вы можете дать мне какую-нибудь бумагу, которая бы освободила меня от…
– … концерта?! – Подался вперёд и рассыпал ворох рецептурных листков. – Ну что Вы, ведь столько людей ждут этого дня, когда Вы исполните… – Замялся, начал поднимать опавшие листочки. – Странно, я видел афиши, но не помню программы…
– Шопен, Шёнберг, Орфф, Сати, возможно, что-нибудь из Шнитке и Шестёрки, – с предвкушением и страхом.
– О-о, разнообразно и смело! – Скривил утвердительную гримасу.
Что бы ты понимал, идиот! Глаза снова поймали зелёную статуэтку… Граммов восемьсот!


– Таддеус! Здравствуйте! За столик села она – моя злосчастная импресарио.
– Добрый день, присаживайтесь, пожалуйста. – Лучше бы я её и не знал. – Что-нибудь закажете?!
В этом время дня кафе было переполнено: обедали голубые воротнички и спасались от жары дельцы средней руки.
– Слышала, тут подают мороженое в хрустальных бокалах…
– Пиалах! – Сделал жест официанту. – Сегодня крем-брюле и шоколадная крошка.
– А Вы?! – Хлопая ресницами.
– Я пообедал. Благодарю. – Глаза всё же красят женщину.
– Подготовка к концерту почти закончена! – Надо же уметь так торжественно скрутить желудок после обильной пищи. – На этой неделе приезжает Ваш оркестр, столичный симфонический.
– Да!.. Изумительно! – Если бы не гало-пери-дол – стошнило бы. Неужели она не видит, что я…
– Вас что-то беспокоит? – оторвалась от десерта, – возможно, я могу Вам помочь.
– Да… – Отмени концерт, распусти музыкантов, и верни шесть сотен билетов, дура! – Нет-нет, пожалуй, Вам не стоит беспокоиться.
– Очень жаль… – Принялась за шоколад и как-то лукаво глянула. – Я бы очень хотела сделать для Вас всё на высоте.
– Скажите, – наклонился вперёд: фруктовые духи, – гипотетически, может ли какой-либо… достойный пианист выступить в этом месяце?!
– Не смешите, – захихикала, – в этом месяце все идут на Вас.
– Но… – шёпотом, чтоб менее стыдно, – может ли какой-либо достойный пианист выступить вместо меня!.. Гонорар я верну.
Вылупилась на меня, как доярка на Брейгеля.
– Я не уверен, – morendo продолжил, – что готов к такой… феерии.
В уголке рта растаявший шоколад!.. Странно, но моя врождённая брезгливость молчит: она мне нравится.
– Таддеус!.. – Отодвинула две пустые пиалы, сложила руки перед собой.
И понимает меня, может, даже у нас…
– Таддеус! – Я готова съесть собственные босоножки ради Вас, а тут такие шутки.
– Нет! Постойте, – было я…
– Шестьсот человек – цвет и деньги города – ждут именно Вас! – Будто бы обиделась. – И к тому же никто не в силах в кратчайшие сроки подготовить заявленную программу.
– Программу?!
– Шопен, Шёнберг, Орфф, Сати, возможно, что-нибудь из Шнитке и Шестёрки. – Загибала пальцы, щерясь в небо. – Прям так и написано: … что-нибудь из Шнитке и Шестёрки.
– Tempestoso! А как же оркестр? Что они репетируют? – Схватился за голову.
– По списку… По Вашему списку… – Ломает пальцы. – Вы написали на рецептурном листке…
Конечно же!.. Моё малодушие слишком сильно… Посмотрел на импресарио: толстовата, растрёпана, мороженное в уголках рта и довольна невежественна. Верно, придётся стреляться…

Gnossienne No 7
Опять этот!..
Хотелось вытолкнуть взашей какого-нибудь высокомерного низкорослого толстяка и цинично захлопнуть перед его носом дверь.
– Постойте, у него приём! – Кричала тётка в белом, мчась за мной по коридору клиники, я оказался быстрее.
С ходу отворил дверь и вбежал. На кушетке, сложа руки лодочками на груди, лежал высокомерный низкорослый толстяк.
– Да как Вы смеете! – Начал он верещать и вскочил мне навстречу. – Моё имя известно до самого Лондона!
Схватил этого лондона за шиворот и на удивление довольно легко вытолкнул за дверь. Дверь, само собой, шваркнул как надо.
– Таддеус! Рад Вас видеть, – сказал бы я, но как Вы смеете? – процедил мозгоправ.
– От чего Вы лечите этого толстяка? – Плюхнулся на кушетку и закрыл ладонями глаза. – Я заплачу за его приём.
– Господин лечился от страха быть непонятым… – Вычеркнул фамилию из журнала. – Боюсь, теперь это не имеет никакого значения.
– Вот так просто, – удивлённо, – я вышвырнул Вашего высокомерного толстяка из кабинета, а Вы его просто вычеркнули?!
– Ну Вы ведь этого хотели?! – Поверх очков мне в глаза.
– Порой вы все кажетесь мне одинаковыми… Я пытаюсь разглядеть в вас человека, но вижу одни только автоматы и собственные страхи.
– Мы часто видим в других людях собственные страхи… – Умничает!
– Да-а, – умничаю, – и что же Вы видите во мне?!
– Это зависит от ситуации, – уходит от вопроса, – в целом, неуверенность, некую эфемерность.
– Хах, действительно, некое отражение здесь есть, ведь Вы не более чем вымысел!
– Вот как… – задумался, – что же тут, солипсизм?.. Кьеркегор довольно занятно размышляет о существовании…
– Существование!.. – нагло перебил этого выскочку, – весьма занятное состояние, не так ли, доктор?.. А Вы… существуете?..
– Когито эрго сум, – умничает, – все-таки я существую…
– Абсолютна ли эта истина, доктор, – расколоть его высокомерие о гладь стола… – А Раскольников, по Вашему мнению, доктор, существует?..
– Ну-у, – антилопа гну, – на страницах романа всё же существует.
– Вот я и говорю, занятное состояние… Только чем же Вы существеннее Раскольникова?!
– Я – производное плоти и крови…
– О-о, чудесный доктор, поверьте, Раскольников думал точно так же.
– Должен извиниться, но мы отклонились от темы и занимаемся пустословием, – откинулся на спинку кресла и закинул нога на ногу.
– Я Вам больше скажу, доктор, мы живём пустословием. Или даже пустолепием…
– Вы разволновались!.. – Диагноз ставит?! – Я рад, что Вас так занимают подобные речи.
– Не путайте божий дар с яичницей, доктор… – Устал жутко, перестать бы существовать!
– А это Ваше… пустолепие, это что, какой-то философский концепт, религия?!
– Всё-то Вам нужно классифицировать, препарировать, разложить по баночкам, денег заработать, в конце концов… И гробы ведь выбираете со смаком, будто на венчание в них собираетесь… – Надо с ним заканчивать!
– Ну я, во всяком случае, так пока не тороплюсь… – Явно провоцирует. – Гляжу, галоперидол подавил в Вас что-то, но явно не то, что надо…
– И-и, пропишите что-то другое?! – С вызовом.
– Пожалуй…
– Что же?!
– …
– Доктор, может, кокаин?..
– Пожалуй… Хотя я сомневаюсь…
Этот, пожалуй (нахватался же слов!), не так уж и плох, но как-то отделаться нужно. И чёртова статуэтка Психеи в этот момент воззвала к моему взгляду, и всё было кончено. Она с весом в восемьсот граммов с легкостью проломила череп моего друга в белом халате. Я неподвижно сидел на кушетке и смотрел на кровь, растекавшуюся по паркету. Я не хотел этого! Но собственная мысль подобно Мефистофелю сыграла на опережение собственной воли. Конечно, я мог бы всё вернуть и даже пожать ему руку на прощание… Но как это будет выглядеть?.. Фальшь.

Symphonie No. 3 (Liturgique): I. Dies irae
Молчи!
В яме – оркестр! Настоящий симфонический оркестр человек на сорок. Все – люди за тридцать, профессионалы, спокойно державшие дорогие инструменты в своих изящных в белых перчатках руках. На сцене – четыре рояля, не меньше. Маленький, большой открытый, белый – царство клавиш. Было тихо: все чего-то ждали от меня. Я, стараясь хоть как-то поблагодарить их всех, начал свою речь. О музыке, о великом! Слова благодарности. С удовольствием заметил, что мой громкий голос отражается в деке рояля, едва слышно поигрывая струнами. Обратил на это внимание. Заметил, что некоторые музыканты одобрительно кивнули. Стушевался. Сел за рояль – назад пути нет. Прикоснулся пальцами к клавишам, ощущая себя великим музыкантом. Триумф!.. Но откуда-то издалека катилось чувство негодования и самообмана. Я тряхнул головой и с силой опустил пятерни на клавиши, едва не коснувшись клавиш. И, высоко поднимая локти, начал одухотворённо ставить пальцы на клавиши, будто выбирая сложные септаккорды, однако не смея прожимать белые пластинки. И я слышал музыку, где-то в глубине она играла сложными мелодичными аккордами. Помпезно и чувственно!.. И вряд ли эта внутренняя музыка соответствовала тому, что было передо мной в нотах – я не мог прочитать, слишком уж сложная и плотная фактура там была – однако музыка была великолепна. Я раскачивался слева направо, взад-вперёд, изображая пианиста, как мне виделось. Музыка звучала внутри моего естества, но в зале было слышно только моё натруженное дыхание и скрип мягкой обивки под моей задницей.
Я остановился, не смея взглянуть в глаза сорока настоящих музыкантов. Встал и деловито поспешно пошёл вон. Кто-то мог подумать, что мне срочно понадобилось выйти. Однако тот факт, что я вышел молча, не извинившись, расставил все точки над «i». Это был провал! Мой гений пианиста провалился, не исполнив ни одной паршивой ноты.

O Fortuna
Падай ниц, презренный
Однако настоящий провал – вселенная рушилась – был впереди, но можно ли назвать это провалом? Скорее, это естественный ход вещей моей безумной скачки. Я готов был выйти на улицу и, будто оплеванный, уйти в тёмные сумерки зимнего вечера, но меня догнала удивленная устроительница моего концерта.
– Таддеус, – кричала она, отдаваясь в высоком холле театра, – куда же Вы? Ведь оркестр ждёт…
– Простите, но я не могу…
– Таддеус, Вы великий пианист, идите и играйте!
– Нет! – Внутри аккорд и взрыв медных тарелок!
– Вы справитесь, всё будет отлично! – Взяла меня за руку, но ничего не чувствую, и я знаю почему.
– Мне очень жаль! Но весь мой гений пианиста – лишь бурная фантазия.
Капля сомнения, дернулась.
– Бросьте, Таддеус. Сомнение в своих силах перед таким концертом – весьма естественное явление.
– Нет, Вы не поняли… Всё это – фантазия.
Больше сомнения, лёгкий испуг за моё здоровье.
– Разве Вы не понимаете, – продолжил я, – Вы тоже моя фантазия.
– Прекратите, в самом деле, как ребёнок, уж я-то себя знаю.
– Да, и как же Вас зовут? Вы знаете?!
Сомнение и раздражение сменяются задумчивостью и страхом.
– Может, Вы знаете, где живёте или хотя бы помните, что ели сегодня на завтрак? – Я был беспощаден.
– … – Странно, но глаза будто живые! Я – великий художник.
– Может, Вы завтракали яичницей?! – Цинично продолжал я.
– Да, верно, – попалась! – Это была яичница!
– Да нет, – я упивался, – всё же на завтрак были сосиски! Прошу прощения, я не очень силён в кулинарии!..
– Да-да, это были сосиски… Может, с яичницей? – Теперь она молила…
– Нет, – отсёк, сжёг мосты, – Вы сегодня явно пропустили завтрак и сейчас испытываете сильный голод!
– Нет! – Она схватилась за живот, как на её лице пробежала гримаса боли и внутреннего спазма.
Однако удивительно, насколько стыдно может быт перед человеком из собственной фантазии.
– Я… я… – начала была она.
– Всё это, – обвёл руками богатый интерьер, – все вы – это мои собственные фантазии, цветастый каприз. В ином месте, в реальности Вас не существует, простите…
Её недоумение сменилось ужасом и злобой, настоящей животной злобой, готовой разрывать. Удивительно, как отчаяние человека из собственной фантазии может напугать… Однако она не догадывается, что только я могу убивать кого-либо в собственных фантазиях… Только я имею здесь волю, волю Бога. И ты, мой друг, тоже большая фантазия, замри!

K 626
Хроматическая нисходящая гамма ре-минор.
И никакого метронома!
Тщательно выстроенный мною город, похожий на довоенную Вену, обретает тона послевоенного пепелища. Вот проспект – трасса с чёрными по сторонам столбами. Небо – жёлтое марево! Люди – неприкаянные скитальцы.
Фронтоны оборачиваются трубами и домнами, и нет тут никакой заводской романтики. И падает чёрным снегом сажа. И лишь удаляющиеся в ночь тёмные фигуры. Piano.

Братья-Погрема
1.07.21