УЛЬТРАМАРИН ДЛЯ БОГОМАТЕРИ

Ультрамарин для Богоматери


Келья была крошечная, низкая, и духота в ней стояла не от воздуха, а от мыслей, висевших угарным облаком. Инок Варнава не спал. Он сидел над Евангелием, и палец его судорожно водил по строке:

«В начале было Слово…»

Он захлопнул книгу. Рванулся к окну, но воздух ударил в голову пьяным дурманом цветущей яблони.
Парадокс! — пронеслось в нём. — Вся природа — кричащий против правил парадокс Красоты!

И в тишине зазвучал голос. Его собственный голос из прошлого.
— Неправда, — сказал голос. — В начале была Красота. И Красота была у Бога. И Красота была Бог.

Эти слова ударили в него, как молния. На миг всё поколебалось: вера, обеты, долг. Варнава замер, чувствуя, как в глубине души вспыхивает огонь — не земной, а древний, до-словесный.
— Искушение! — простонал он и рухнул на колени. — Зачем Ты вложил в меня эту жажду? Эта тоска меня пожрёт!

Из тени от образа вышел его двойник — юный, страстный, падший.
— Лжёшь, Варнава, — с усмешкой сказал он. — Ничего ты не потушил. Ты служишь Слову, а в тебе живёт Красота. И она требует выхода.

Взгляд Варнавы упал на мольберт. Он сдёрнул холстину. На него смотрела Богоматерь, но лик Её был списан с той, чьё имя он запрещал себе вспоминать. Он вознамерился писать святыню, а написал свою страсть. Свой грех.

В этот миг вошли два монаха.
— Брат, мы слышали, ты беседуешь сам с собой? Опять голоса?
— Красота мира сего — прелесть, обольщение, — добавил второй с жалостливым укором. — Она от диавола.
— Но как же?! — взорвался Варнава. — Разве соловей поёт — не во славу Её?
— Во славу Божию! — жёстко оборвал первый. — Не умствуй. Умствование — гибель.

Они ушли. Варнава остался один с двойником и иконой-обличением.
— Видишь? — тихо сказал двойник. — Они говорят о Слове. А ты… видишь Красоту. Это твой крест.

---

Прошли дни, наполненные той же мукой. Варнава смотрел на икону и не знал, что с ней делать — уничтожить или молиться на неё. Душа его металась между страхом и тайным восторгом, между молитвой и безмолвным созерцанием.

Как-то раз к нему зашёл старый иконописец отец Пимен. Он долго молча смотрел на работу.
— Ультрамарин просил? Для риз? — наконец спросил он.
— Просил, — смутился Варнава. — Но братья говорят, роскошь…
— Голубиную кровь и ляпис-лазурь везли когда-то караванами через пустыни, — негромко сказал старец. — Платили за них жизнями. Такую краску Бог кладёт на небо в последний миг перед рассветом. Ты прав, ища её. Пиши.

Эти слова не утихомирили бурю, но дали ей направление. Призрак прошлого возвращался, искушая:
— Разве не прекраснее живая улыбка, чем улыбка нарисованная?

Однажды, в час предрассветной муки, Варнава снова упал на колени.
— Господи! — вырвалось у него. — Я хочу любить Тебя, а не творение Твоё! Но как отличить одно от другого, если в каждой травинке — Твой почерк?

Он ждал ответа в виде грома. Но в ответ было только тихое воркование голубей. И в этом ворковании он услышал простой смысл: они просто жили. И своим житием славили Творца.

Варнава поднялся. Свет за окном из сизого стал розовым, а потом в него влилась та самая, желанная лазурь. Он посмотрел на икону, потом в окно, на это рождающееся чудо неба.
И понял. Он задавал неправильный вопрос. Не «как отречься», а «как воспеть».

Он подошёл к мольберту, взял кисть, обмакнул её в разведённый яичный желток и коснулся крохотной кучки ультрамарина. Он не писал сейчас. Он молился. Каждый мазок был поклоном. Не той девушке, не яблоне, не небу. А Тому, Кто скрывался за всем этим.

И тогда в тишине кельи произошло чудо. Призрак в щегольском сюртуке, стоявший у него за спиной, вздохнул. Но вздох этот был не горьким, а светлым, как прощание. Он посмотрел на инока с пониманием и медленно растаял, будто его унесло с собой утреннее солнце.

Варнава этого не видел. Он видел только лик, который под его кистью становился всё более живым. Он не стирал прошлое. Он преображал его. Тоска по земной красоте стала кистью, чтобы изобразить Красоту небесную.

В открытое окно влетел первый ласковый луч и упал на свежий мазок ультрамарина. Краска загорелась глубоким, синим светом, словно впитав в себя всё небо.

В эту самую минуту старый отец Пимен, проходя по двору к ранней службе, на мгновение остановился. Его взгляд скользнул по окну кельи Варнавы, из которого лился тот самый, необъяснимый свет — не солнечный, а словно бы синий, изнутри. Старец медленно перекрестился и, тронув своими иссохшими пальцами бороду, прошептал:

— Аминь.