Лучи над станцией Куркуреу

Лучи над станцией Куркуреу

Станция Куркуреу— не было её на картах. Просто маленькая железнодорожная станция с дежурными на ветке, протянувшейся сквозь бескрайние степи и горы Южного Казахстана. В пятьдесят первом году здесь жили двадцать два человека, если считать и старого деда Игнатия, который не выходил из избы с сорок третьего. Ни телевизора, ни радио. Электричества — и в помине нет. Только керосиновые лампы, мерцающие в окнах, да свист ветра в телеграфных проводах, как будто кто-то с того света посылал сигналы.
Мне тогда было два с половиной. Или три. Кто их считал? Мама говорила, что я рано стал молчаливым — «глаза старика, а рот — ни слова». Но внутри меня бушевала война, которой я никогда не видел.
Мне снились небеса.
Не те, что над Куркуреу— серые, низкие, с редкими воронами утром. А другие. Ослепительные. Сквозь них прорывались лучи — не солнечные, а будто изнутри самого неба, как будто оно трескалось, и за ним — что-то огромное, живое и страшное. Эти лучи не обжигали — они проникали, будто искали во мне отклик. Я чувствовал их в висках, в позвоночнике, в груди, где ещё не умело биться сердце, но уже трепетало нечто древнее. Эти светящиеся лучи шарились по огромному небу, скрещиваясь и натыкаясь друг на друга…
А потом — ракета. Не та, что в учебниках нарисована. Настоящая. Она падала, оставляя за собой рану в воздухе — чёрную, дымящую полосу, будто небо резали ножом. Потом взрыв. Без звука. Только вибрация в груди, как будто сердце билось не внутри, а где-то в земле под домом. Я просыпался с ощущением, что земля ушла из-под ног, а я всё ещё падаю — вниз, вниз, в бездну, где нет ни слов, ни имён, только память, не принадлежащая мне.
А ещё — самолёт. Огромный, как церковь. Он ломался надвое, как сухая ветка, и из него вываливались люди — не по одному, не с криками… грудами. Кучами. Тела падали мягко, будто снег, но я знал: они мертвы. Я знал это так, как знал, что мама поставит кашу на стол и погладит по голове. Я просыпался в поту, сжимая кулачки, не умея сказать: «Мама, я видел смерть. Другую смерть. Не нашу».
Она думала — кошмары. От простуды или от того, что соседский мальчишка напугал меня какой то пуговицей.». Но я-то знал: это не выдумка. Это — воспоминание.
Как ребёнок из станции без телеграфа, без газет, без радио, без даже слухов о войне — откуда он берёт в голове обломки «Боинга», огненные следы ракет, толпы, падающие с неба? В пятьдесят первом году даже в Ленинграде не все видели самолёт вблизи. А уж тем более — его крушение.
Я вспоминал позже: иногда проезжие машинисты, уставшие от бесконечных перегонов, заходили к нам на чай. Они говорили тихо, вполголоса, но я сидел под столом, прижавшись к теплой ноге матери, и ловил обрывки: «…в сорок пятом под Берлином…», «…видел, как горел «Юнкерс»…», «…люди горели, как сухой хворост…». Может, это и было зерно? Но нет — ведь в моих снах нет огня. Там — холод. Тишина. И странное чувство вины, как будто я виноват в том, что не спас их. Как будто я что-то знал заранее, но не сказал. Да и снилось мне задолго до этих разговоров…
Прошли годы. Я вырос, учился, читал, ездил. Увидел телевизор — и в каких то выпусках новостей — кадры крушения. Я застыл. Это было то самое. Та же линия излома фюзеляжа. Та же беспомощность падения. Я не знал марки, модели, даты… но узнал ощущение. Холод в животе. Тишину после взрыва. Словно душа помнила то, что глаза не видели.
Когда мне исполнилось пятьдесят, я всё ещё не знал — верю ли я в Бога. Но в реинкарнацию — да. Не как в учение индусов или буддистов. Проще. Как в дрожь по коже, когда касаешься чего-то, что было твоим задолго до рождения.
Я читал Стивенсона — того, что собирал истории детей, помнящих имена, улицы, шрамы на теле, которых быть не могло. Он не доказывал — он слушал. И я понял: не все знания приходят через глаза. Некоторые — через сны. Через страх в груди младенца, который никогда не видел войн.
Может, я был тем пилотом, что не долетел? Или тем ребёнком в салоне, державшим игрушку, пока мир рвался на части? А может — просто смотрел с земли, как небо падает на головы живых… и унёс этот ужас в новую жизнь.
А может, всё это — просто метафора? Осознание хрупкости бытия, проявившееся в форме образов, потому что мозг младенца ещё не умеет абстрагироваться? Может. Но тогда почему — именно эти образы? Почему именно чувство утраты, а не просто страх темноты или грома?
Я не ищу доказательств. Наука скажет — воображение, архетипы, случайность. Пусть. Но в ту ночь, когда мне приснилось, как из разлома самолёта вываливаются люди, я не знал слова «самолёт». Я знал только страх — и странную печаль за тех, кого не знал, но узнал.
Иногда я выхожу ночью на перрон этой станции. Ветер поёт в проводах. Над головой — чистое, тёмное небо. И я жду — не лучей ли. Не знака ли. Не напоминания.
Однажды зимой, когда снег лежал хрустящим покрывалом, а луна была так ярка, что видно было каждую щепку у путей, мне показалось — вдалеке, за вершиной горы, мелькнул огонёк. Не фонарь. Не звезда. Прямой, быстрый, как стрела. Я затаил дыхание. Сердце заколотилось — не от страха, а от узнавания.
Нет, я не сошёл с ума. Просто… возможно, мы не так одиноки, как кажется. Возможно, память — не хранилище прошлого, а нить, протянутая сквозь жизни. И если сны — это память, значит, мы не начинаем с нуля.
Значит, кто-то уже жил этим.
Значит, я не один.
И в этом — утешение.
И в этом — тайна.

Эпилог: Уже взрослым, вспоминая о происшедшем, и уверенным в том, что все это чистая правда, я пришел к мнению, что Реинкарнация реальна, и существует на самом деле..
Вот что говорит на эту тему интернет: «Реинкарнация — это религиозно-мифологическое учение о том, что бессмертная сущность человека (душа, дух, сознание) после смерти физического тела переселяется в новое тело, которым может быть другое живое существо, в том числе человек, животное, растение или даже неживой объект. Эта идея существует во многих культурах и религиях, хотя и имеет разные интерпретации.