Еврейская поэма

Я как-то в троллейбусе ехал холодном.
Окна мороз лизал неспеша.
Со скуки воде дарил я свободу,
На сказочный лес на окне дыша.

Что там, снаружи? Все та же скука,
Та же серость, унылые сны...
Вниманье мое привлекла старуха
С носом семитской величины.

Она так величественно торопилась
На этот троллейбус, в котором был я!
Казалось, пред ней бытие склонилось,
Почтенья глубокого не утая.

Конечно ж, шофер не посмел уехать,
И, безусловно, она вплыла.
На воротнике - снег лежал как перхоть.
Брови. Каракуль. Лицом бела.

И хоть на нем краски нет ни крупинки,
Многих за пояс ПОРОДОЙ заткнет.
Старые крепкие полуботинки
Словно вколачивает, когда идет.

Прямо напротив меня воссела,
Будто заняв унаследованный трон.
Салон подозрительно оглядела -
Не может ли кто нанесть ей урон?

Ну и типаж - подумал я было,
Но, присмотревшись, понял - ТИПАЖ!
Время янтарной смолою застыло -
И в нем мой портретный завяз карандаш...

Грузна. И очень высокого роста.
Лицо отгорожено от глупцов
Носом, что наподобие моста
Лоб с подбородком сшивает в лицо.

На первый взгляд холодна, надменна,
Спокойна, будто в пруду вода.
Вот и проезд свой она непременно
Оплачивает, хоть видно - с деньгами беда...

В общем, еврейская, так скажем, матрона.
На свете много таких старух.
Наверняка плодовитое лоно
Ее далеко родило не двух.

Но вдруг... под насупленными бровями..,
Под тенью усов ее, в рта краях,
Нежность о Мойше или о Зяме
Со странным смущеньем увидел я.

В черных, как море, глазах старухи
Такая затеплилась красота!
Хоть кожа и в бороздах, руки сухи...
Кадош Цваот, барух ата!

Внезапно привиделось, как в синагогу,
Юная, вечность назад она шла.
Гои ей уступали дорогу,
Когда мальчуганов к бар-мицве вела.

А нынче дети: кто на Востоке,
Кто на Западе, кто в земле.
Внуки в науках давно уж доки,
Только вот души лежат в золе:

За институты, университеты
Стали - кто Федин, кто Кузнецов.
И ничего за душой их нету,
Даже тАлесов веры отцов,

Ибо такие уж дни настали -
Нету в Самсоне силы былой!
Волосы долгие арестовали,
В степи за Кудыкиной сожгли горой.

Даже молиться они перестали,
Каждый из них стал гоем гой...
Веки морщинистые упали,
Скрыв две звезды, мерцающие мглой.

"Барух ата адонай элогейну", -
Взывает дух, а в висках - набат. -
"Мэлэх г'аолам шегейну..."
Ветви молитв расцветают, как сад.
На лозах души свят молитв виноград.

Сколько бы в жизни книг ни глотал я,
Внезапно с печалью подумалось мне,
Фантазия - жаба, ленивая, вялая,
А вовсе не рыцарь на белом коне.

Какой бы такой бы там ни был севела
Иль шолом-алейхем бы ни был какой,
Суть-то всегда стороной летела,
Не нарушая мой сонный покой.

Ну, может, оплачу отсутствие рая
На нашей, неласковой к нам, земле.
Но "Я" - все ж фигура во мне не вторая,
Я первым взрастил своё "Я" на золе,

Оставшейся от мириад убеждений,
Которые я сжигал, как кизяк:
Без боли, без совестливости, без сожалений,
Спокойно, неспешно и тщательно так.

А тут - старомодная с виду старуха -
Но к лику ее как прилип мой взгляд,
Будто в жару к абрикосу муха,
И не оттащишь его назад:

Как говорят, лучше раз увидеть,
Чем миллионы раз прочитать...
Простите, я не хотел Вас обидеть,
Скитальцев и космополитов Мать!

То, что покажется любопытством -
Мое устремление к красоте,
И пусть так далёко её бат-мицва,
Пусть её годы уже не те -

Вечности в этих глазах позёвка,
Знойного Юга дыханье зимой...
Вот так я проехал свою остановку
И долго пешком возвращался домой.

О да, фигура её так трагична!
И, тоже верно, она так стара!
Но я-то в глазах ее видел отлично,
КАКОЮ расцвета была пора!

Я понял, о ком мне писал Севела,
Я понял, кого мне Алейхем любил -
Ту, что напротив в троллейбусе села,
И Бог Израиля рядом с ней был!