Несгораемый

Разве может гореть тот, кто сам является пламенем?
Жёлтые опадающие листья кружились в воздухе, падая в пруд. На чистой зеркальной глади они, словно крошечные кораблики без команды, руля и ориентиров, то приставали к берегам, то вновь, подхваченные ветряными волнами, пускались в неведомые странствия, гонимые для них злой, а на самом деле слепой безликой «судьбой». Их было так много, и самые разные: совсем пожелтевшие, красно-зелёные, высохшие, будто мумии, деформированные и относительно ровные – но всех их неминуемо ждала одна участь – быть унесёнными в океан незнания своей дальнейшей участи, в бездну хаотичных перерождений атомов, ведь без смерти невозможна и жизнь.
Высокий плотный человек в чёрных очках резко распахнул створки узкого балкона и в мгновение ока перелез через перила. Солнце тепло скользнуло по звёздам на его погонах. Со второго этажа до пруда было рукой подать. Тёмно-зелёная нежная гладь манила окунуться в неё, чтобы сбросить жар недавнего спора, разразившегося в кабинете. Но не для того мужчина собирался спрыгнуть в пруд, а напротив, чтобы разрешить этот серьёзный спор с врачами. Кто-то из них уже поднялся и вышел из-за стола, окликая его. Медлить нельзя было ни минуты. Мгновение – и ноги офицера легко соскользнули с бордюра. Ощущение полёта, за год с лишним позабытое им, пьянило голову, а время будто замедлилось. И словно сотни мыслей успели пронестись за эти секунды в мятежной голове. Покорная вода милостиво приняла в свои объятия смельчака. Под изумлёнными взглядами врачей он торопливо начал грести к берегу. Словно с неохотой выбрался на сушу, распугав каплями птиц, тяжеловесно, но без посторонней помощи поднялся на ноги, и направился к входу в госпиталь.
Члены военно-врачебной комиссии знали, что в считанные минуты Он появится в этом зале. Дерзко распахнёт створки бело-голубых дверей, оставляя на полу мокрые следы, и зайдёт внутрь, не сводя с приговорителей укоряющего взгляда. И они, покраснев, будут прятать глаза, не в силах вынести его.
«Да вы – инвалид, Белоусов! К самолётам и близко не подходите!» – сказанное в порыве раздражения на упрямого пациента, больше не будет иметь ни для кого значения, лишь ляжет еле ощутимым холодком стыда на приговорителей и не смоется даже после того, как все шестеро поставят в его медкнижке «годен к полётам».
Часы, отстукивающие медленные секунды, вторили тяжёлым каплям, ударяющимся об пол. Они стекали с кителя, и Леониду показалось, будто слух его, словно у незрячего, обострился до крайнего предела, хотя он не терял зрение. Звук капель был похож на звон стекла. Он вонзался в его мозг серебряными стрелами и оставался там навсегда, как и мощный гул моторов истребителей, как полуночный грохот артиллерии где-то на горизонте, как стук собственного сердца за миг до неизбежного…
Гробовую тишину кабинета, где заседала комиссия, прервал скрип открывающихся дверей. Врачи затаили дыхание, и, казалось, даже сердца их перестали биться от волнения.
Офицер вошёл внутрь и чётко произнёс:
– Надеюсь, я привёл вам неопровержимые доказательства.
При этих словах глава комиссии, выдающийся хирург Балтийского флота Иустин Джанелидзе до того момента стоявший у распахнутых дверей балкона, сорвался с места, подбежал к Леониду и крепко обнял его.
В волнении и спешке – ещё бы! – майор заставил его изрядно понервничать, врач случайно наступил ему на ногу, но бывший пациент, ожидаемо, ничего не почувствовал, ведь у него больше не было ног. Почувствовал он другое: участие, заботу, веру в свои силы и бесконечную надежду на него, на таких, как он, ведь война продолжалась, и срок её уже перевалил за тысячу дней, Леонид не мог позволить себе роскоши отлёживаться в госпиталях.
Он оставил в кабинете свою трость, без которой теперь с трудом мог ходить, и медкнижку на столе комиссии, но чётко решил для себя, что заберёт обратно что-то одно.
Иустин встречался с Леонидом незадолго до начала Великой Отечественной войны. Теперь же его новое лицо, воссозданное после страшных ожогов его коллегами, было врачу незнакомо. Но неизменными остались глаза и прямой, прошибающий насквозь взгляд. В нём хирург не увидел ни тени сомнения, и ему оставалось лишь задаваться вопросом, откуда брал силы этот храбрейший воин, которого не смогла сломить ни одна беда.
С улыбкой и благодарностью врач протянул лётчику медкнижку, крепко пожал руку и сердечно шепнул, будто сыну:
– Только вернись, Лёнь, вернись живым…
Шёл тысяча сто девяносто четвёртый день Великой Войны.

***

Голос неизбежности – вой сорвавшейся с цепи сирены ржавым кинжалом разрезал морозный февральский воздух. Леонид был дежурным, поэтому именно ему предстояло поднимать свою «чайку» на перехват нарушителя воздушной границы.
По земле победным маршем шёл король зимы, цепляя подолом своей тёплой шубы, сотканной из бриллиантовых снегов, верхушки самых высоких деревьев. Он закружил самолёт Леонида, словно пушинку, но лётчику всё-таки суждено было подняться в небо в ту ночь. Над облаками были видны звёзды. Их крошечные волчьи глаза зорко следили за одиноким воином, сидящим за штурвалом хлипкой железной птицы. Они будто того и ждали, когда он сорвётся и падёт с небес, обожжённый то ли звёздным заревом атмосферы, то ли стылым холодом русской зимы.
Крошечная точка, будто соринка на тёмно-синей радужке неба, мелькнула на горизонте: выманила Леонида ввысь и исчезла – ему даже не пришлось открывать огонь по нарушителю. Опасная ситуация миновала, и лётчик сообщил по радиосвязи, что возвращается на аэродром. Однако в следующую секунду на его самолёт обрушился мощный ураган из снега, видимость упала до нуля. Король зимы даже не думал отпускать его просто так. Он требовал жертвы, как древний кровожадный идол, и Леониду предстояло уплатить такую высокую цену за своё освобождение, которую мало кто мог осилить.
Истребитель Белоусова словно запутался в гигантской, простирающейся на сотни километров паутине из снегов, тумана и льда, а земля и небо поменялись местами. Лётчик потерял ориентацию в пространстве и двигался вслепую. И вдруг – удар: резкий, возвращающий в эту страшную реальность, ломающий позвоночник его хрупкой железной птицы где-то посредине. В кабину практически мгновенно хлынули потоки горящего бензина. Леонид пытался освободиться и выбить заклинившую от жара дверцу кабины изнутри, а в это самое время огонь с неистовой жаждой съедал кожу на его лице, плечах, ногах. Лётчик не мог от него отбиться, и даже не чувствовал боли от сильнейшего психологического и физического напряжения. Отчаяние и агония бьющегося в кабине истребителя, будто птицы в клетке, человека, могли сравниться лишь с отчаянием и агонией вселенной, сжимающейся в точку под действием неведомых сил и неизбежно перестающей существовать. Затуманившееся сознание Леонида затягивало в тёмную неизведанную воронку, в которой, словно искры давно потухших звёзд, вспыхивали разрозненные обрывки лихорадочных мыслей. Однако он ни за что бы ни вспомнил, о чём именно думал в тот момент. Неутолимая жажда жизни, жажда победы пересилила немощь сломанного тела.
Вдалеке, в морозном сумеречном мареве двигались крошечные светящиеся точки – это сослуживцы и товарищи Леонида спешили на место крушения. Когда они подоспели, Белоусову как раз удалось выбить дверцу. Он без сил выпал из кабины на снег, плавившийся из-за жара его опалённого тела, и мгновенно потерял сознание.

***

С тех пор, как мрак стал его единственным спутником и другом, прошла едва ли пара недель. Леонид старался не обращать внимания на постоянную боль – гораздо больше его тяготила неизвестность: будет ли он видеть после таких страшных ожогов или же ослепнет? Специальную повязку нельзя было снимать, потому как веки у него сгорели полностью. Слепота значила бы конец его карьере, и эти гнетущие мысли мучили лётчика гораздо сильнее полученных травм. Нудные и болезненные процедуры, изматывавшие его и без того измождённое тело, длились часами. Приходилось терпеть, чтобы вернуться в строй, и надеяться на лучшее вопреки врачам, хранившим скупое тягостное молчание во время перевязок. Для большинства людей километры бинтов, пропитанных кровью и струпьями, стали бы неоспоримым доказательством приближения смерти, но не для Леонида.
Ещё через три дня, когда тьма вокруг стала просто невыносимой, он не выдержал, и, наконец, сорвал повязку с глаз. И тут же в его крошечный мирок, до того момента состоявший из чужих голосов, кошмаров наяву и тупой нечеловеческой боли, ворвался ослепительный белый свет. Больничные стены пронзали бирюзовую радужку ясных глаз тончайшими раскалёнными лезвиями, а солнечный свет из окна обволакивал его тело золотистым теплом. Леонид не смог сдержать вскрика от радости: он видел! А значит, мог вернуться на службу, мог вернуться в Небо, которого так жаждала его окрылённая душа.
Но врачи, напротив, не были так оптимистичны. Начались бесчисленные пластические операции по пересадке кожи на обгоревшие участки тела. Они требовали пятисотпроцентной выдержки, мужества и, казалось, бесконечного запаса физических и душевных сил. Но Леонид всё выдержал и, не долечившись, вернулся на фронт, где бушевала Советско-финская война, как маленькое преддверие Ада, разгоревшегося позже на русской земле.
Великая Война застала Белоусова на полуострове Ханко, а затем эскадрилья, которой он командовал, была перебазирована в посёлок Выстав на Ладожском озере, чтобы прикрывать с воздуха «Дорогу жизни» под Ленинградом. За безупречную службу и удачные боевые операции Леонида повысили до заместителя командира полка, однако на новой должности ему не суждено было задержаться надолго.
Мстительный король зимы, из лап которого ему всё-таки удалось выскользнуть, не отпускал его и теперь, когда относительно свежие раны Леонида затянулись. Он иссушил землю и воздух трескучими сорокаградусными морозами, желая вынудить несгибаемого человека сдаться. Белоусов летал в открытой кабине истребителя, и его новое искусственное лицо, которое поначалу от него так старательно прятали сотрудники госпиталя, нещадно мёрзло. Ему приходилось намазывать его жиром, заматывать ватой и бинтами в несколько слоёв, и только так отправляться на боевые вылеты. Нагрузки были колоссальными даже для здоровых людей, ну а Леонид, не обращавший внимания ни на что, кроме службы, надеялся, что они пройдут для него бесследно.
Королю зимы оказалось мало лица – он желал забрать его душу, но сделать это было не так-то просто, потому как несгибаемый лётчик имел такую силу духа, которой хватило бы на миллион человек. И тогда он решил отнять у Леонида Небо, полагая, что потеряв возможность летать, Белоусов морально сломается.

***

Это произошло не в одночасье, нет: проблема нарастала, как снежный ком, ну а Белоусов предпочитал не замечать очевидного, потому как боялся, что врачи запретят ему летать и отправят его в тыл. Война набирала обороты, перемалывая своими терновыми жерновами всех подряд, и болезнь Леонида, словно подпитываемая ею, всё сильнее подтачивала силы лётчика. Вскоре её симптомы стали очевидны для окружающих. Ноги, сильно обгоревшие во время несчастного случая в далёком 1940-м году, и теперь сильно чувствительные к морозу, начали постепенно отказывать Леониду. Настал такой момент, когда он не смог самостоятельно выбраться из кабины истребителя, и тогда уже и командир полка, и врач настояли на немедленном врачебном осмотре, после которого Белоусова срочно отправили в госпиталь в Алма-Ату.
«Я вернусь!» – перед этим твёрдо пообещал он себе.
Ещё не в последний раз его взгляд коснулся блестящих и таких беззащитных без воли человека крыльев железных птиц. Ещё не в последний раз ему было суждено подняться в небо. Война ждала. Война жаждала новых жертв, подвигов и новых имён, как и неусыпный король зимы, ненадолго отступавший лишь на короткое северное лето, чтобы потом вновь обрушиться на землю с сокрушительной силой. Он полагал, что вместе со здоровьем отнял у одного из самых храбрейших воинов Небо, но забрать его дух ему оказалось не под силу, ведь, разве может гореть тот, кто сам является пламенем?

***

Бывало, тренировки оказывались похлеще боевых вылетов. Сослуживцы Леонида его не щадили, и правильно: их жалость свела бы к нулю его шансы вернуться в строй. Белоусов вообще не любил быть в центре внимания и чтобы над ним охали и ахали, учитывая его теперешнее положение. Он никогда не давал спуску ни себе, ни подчинённым, и, временно сделавшись учеником, призывал своих друзей-сослуживцев не щадить его во время тренировок ни при каких обстоятельствах.
Так он быстро восстановил навыки лётчика на новых самолётах, научился использовать протезы для управления педалями истребителя и разработал собственную методику воздушного боя. Оставалось самое сложное: убедить военно-врачебную комиссию в том, что он сможет летать без ног, отнятых из-за гангрены. Но и с этой непростой задачей Леонид справился.
В декабре 1944-го года, снова зимой, но уже победной, снова в лютые, но не ощущавшиеся таковыми морозы, он вернулся в 4-й гвардейский истребительный авиаполк и совершил ещё 10 боевых вылетов, сдержав своё обещание. А когда его родную землю и его сердце окончательно отпустила война, из-за ухудшения здоровья Леониду всё-таки пришлось проститься с Небом и уступить его другим – новому подрастающему поколению лётчиков, которых он начал тренировать в восстановленном Ленинградском аэроклубе.
Линия жизни, длинная-длинная, наполненная созиданием, новыми встречами и солнечными днями, вилась впереди. Путь, залитый заслуженной славой Героя СССР, омытый нечеловеческой болью и кровью в прошлом, ожидал странника, вступавшего в новую жизнь… В жизнь без Неба. И в этом, считал Леонид, ему крупно не повезло. Но кто знает, в чём состоит истинное везение в этой жизни? Может, оно у каждого своё? Ведь бывает так, что не получить желаемое – и есть настоящее везение. Останься Леонид цел и невредим, и возможно, ему и не представилось бы случая проявить такую титаническую силу духа, остаться в памяти поколений путеводной звездой на долгие десятилетия вперёд. А может, его бы сбили насмерть, и он не успел бы совершить подвигов, а его имя затерялось в списках пропавших без вести.
Он выбрал быть пламенем, сгорать в стихии жизни и всего себя без остатка отдавать людям, быть человеком, которого не способна сломить ни одна беда. Ничто не случается к лучшему, но всё случается, чтобы мы стали лучше. И это так правильно!