Небо в воронах

Что, если завтра все существа на земле станут разумными как люди?

Одна вспышка – и мир перевернулся. Люди, животные, насекомые – все обрели человеческий интеллект. Хаос. Ветеринар Анна пытается понять свою овчарку Рекса, чья преданность стала вопросом выбора. Волк–одиночка Шрам борется за единство враждующих стай. А Матка муравьев видит в хаосе шанс для своей империи. Пока люди спорят, а звери воюют за территорию, муравьи строят Новый Мир. Холодный. Расчетливый. Беспощадный. Успеет ли горстка героев понять истинного врага, прежде чем Земля станет его муравейником? Роман не о конце света, а о начале новой эры – где человечество может оказаться лишь случайной ветвью эволюции.

Глава 1 В городе N

Солнечный луч, тонкий и настойчивый, как хирургический скальпель, пробивался сквозь высокое окно клиники «Айболит» на улице Щорса. Он скользил по безупречно чистому кафелю, выхватывая из полумрака стерильные металлические столы, ряды флаконов с лекарствами, строгие плакаты о вакцинации и уходе. Воздух был густым от запахов антисептика, шерсти и подспудной тревоги, которую всегда приносят сюда животные.
Анна склонилась над операционным столом. Ее пальцы, ловкие и уверенные несмотря на усталость, сшивали рваные края кожи на лапе крупного дворового пса. Животное лежало на боку, дыхание прерывистое, тело слегка дрожало под действием седативных, но страх, первобытный и глубокий, все равно пробивался сквозь медикаментозную завесу.
– Терпи, солнышко, почти все, – бормотала она, голос низкий, успокаивающий, как теплая вода. Она чувствовала эту дрожь под подушечками пальцев, каждый микроскопический вздрагивающий мускул, и отвечала на него чуть более сильным, но все еще нежным нажимом. Это был язык, который понимали все ее пациенты – язык уверенности и отсутствия боли.
Мысли Анны, однако, витали далеко от операционного стола. Они кружились, как назойливые мухи, вокруг квитанций за электричество, которые нужно было оплатить сегодня, и недоеденного бутерброда с сыром, забытого на кухонном столе в спешке. Дома ее ждал Рекс. Она отчетливо представляла эту картину: вечер, ключ, входящий в замок с привычным скрежетом, и затем – громоподобный топот тяжелых лап по коридору, визг радости, превращающийся в счастливый стон, и хвост–метелка, сметающий все на своем пути. Его мир был прекрасен своей простотой и незыблемостью: Анна (центр вселенной, источник всех благ), миска (ритуальный сосуд, наполняемый дважды в день священной пищей), прогулка (ритуал свободы и общения с миром запахов), мячик (священный артефакт игры, символ радости и взаимодействия с Богиней–Анной). В этом мире не было места сомнениям или вопросам «почему?». Была только абсолютная, неколебимая вера. Вера в нее.

За сотни километров от шума города и запаха антисептика, в сердце векового леса, где воздух был густым от запаха хвои, влажной земли и гниющей листвы, царил иной порядок. Здесь, в зарослях папоротника под сенью древних дубов, замер в безупречной неподвижности Шрам. Старый волк, чье выщербленное ухо, будто отмеченное печатью былых битв, было его единственным видимым изъяном. Каждый мускул его поджаристого тела был напряжен как тетива лука, каждая клетка настроена на одну волну – волну добычи. Его мир был миром запахов: терпкий дух оленя, смешанный с запахом молодой травы; миром звуков: шелест листьев под осторожным копытом, далекий крик сойки; миром ощущений: холод сырой земли под брюхом, зуд подшерстка от ползущего муравья. Инстинкт диктовал простые, непреложные истины: Ждать. Затаиться. Стать частью пейзажа. Чуять. Фильтровать миллионы запахов, вычленяя единственно важный – страх и плоть. Бить. Молниеносно, безжалостно, пока добыча не успела осознать угрозу. Никаких сомнений, никаких «а если?». Только цель. Только голод. И вечный, незримый закон леса: ешь или будешь съеден.

Глубже, под сплетением могучих корней того самого дуба, что бросал тень на Шрама, в лабиринте теплых, влажных, пропитанных земляными ароматами ходов, царила иная жизнь. Жизнь, подчиненная ритму, неведомому миру сверху. Здесь, в царстве вечной полутьмы и тихого шелеста бесчисленных лапок, Матка колонии Formica praeceptrix совершала свое единственное предназначение. Ее гигантское, бледное, лишенное глаз тело пульсировало в такт откладыванию яйца за яйцом. Каждое яйцо – крошечный белый шар жизни, будущий винтик в гигантской машине колонии. Ее существование было пульсацией: ритмичные сокращения брюшка, испускание феромонов – невидимых приказов, которые разносились по галереям как священный указ. Химические сигналы заменяли слова, определяя судьбу каждого жителя муравейника: кого – в солдаты, кого – в строители, кого – в няньки. Цель? Одна, простая и неумолимая, высеченная в самой структуре ДНК: Рожай. Увеличивай численность. Расширяйся. Завоевывай новые пространства, новые ресурсы. Продолжай. Вечное воспроизводство. Вечное существование Колонии. Индивидуальность здесь была не просто бессмысленна – она была вредна. Каждый муравей – клетка единого организма, подчиненного воле Матки, воплощенной в незримых химических командах. Все шло своим честным, отработанным миллионами лет эволюции чередом.

Ветер в городе нес на себе ароматы выхлопных газов, пыли и далекого дождя. Анна закончила последний шов, аккуратно завязала нить. Дворняга тихо застонала, выходя из наркоза.
– Все хорошо, боец, – прошептала Анна, проводя ладонью по его боку. Шерсть была колючей и теплой. Она поймала себя на мысли, что это тепло, эта живая вибрация под рукой – вот что делает ее работу осмысленной, несмотря на усталость и вечные счета.
Дверь в приемную приоткрылась, впуская поток света и звуков. На пороге стоял Игорь, парень лет двадцати пяти, с перевязанной рукой и понурым взглядом. Под мышкой он сжимал переноску, из которой доносилось недовольное мяуканье.
– Анна Вадимовна? С Пушком... Он... ну, подрался. – Игорь выглядел виноватым и растерянным.
Анна вздохнула.
– Присаживайся, Игорь. Сейчас освобожусь. – Она перевела пса в вольер для послеоперационного наблюдения, налила ему воды. Пес слабо лизнул ее руку сквозь прутья. – Отдыхай, солдат.
Пушком оказался крупным рыжим котом с разодранным ухом и глубокой царапиной на боку.
– С кем это ты, богатырь, сцепился? – спросила Анна, осторожно ощупывая раны. Кот вырывался и шипел, его желтые глаза метали молнии недоверия и боли.
Игорь ерзал на стуле.
– С соседским догом... Ну, я его отпустил погулять, а тот... Пушок первый полез, конечно.
Работа с котами требовала особого терпения. Анна разговаривала с Пушком тихо и спокойно, ее движения были плавными и уверенными. Она обработала раны, сделала укол антибиотика. Кот, почуяв отсутствие прямой угрозы, постепенно успокоился, лишь нервно подергивал хвостом.
– Два воина, – усмехнулась Анна, глядя на Игоря и его питомца. – Но в следующий раз, Игорь, гуляйте вместе. И на поводке. Ваш богатырь может и не отделаться царапиной.
Игорь покраснел и кивнул.
– Спасибо, Анна Вадимовна. – Он расплатился наличными, тщательно пересчитанными, и ушел, прижимая переноску с затихшим Пушком к груди.
Анна убрала инструменты, вымыла руки до локтей. Усталость накатывала волной. Она взглянула на часы – почти восемь. Клиника закрывалась. За окном город погружался в вечерние сумерки, зажигались первые огни. Мысль о доме, о тишине, о Рексе согревала изнутри.
Дорога домой была недолгой, но утомительной. Она шла мимо парка, где уже зажигались фонари. На лавочке у входа сидела пожилая женщина с пушистой белой кошкой на коленях. Кошка мурлыкала, полузакрыв глаза, а женщина что–то тихо ей напевала. Анна улыбнулась. Этот мир, мир людей и их питомцев, со своими заботами, радостями и печалями, был ей понятен и дорог. Она знала его правила, его боль и его утешения.
Ключ щелкнул в замке ее квартиры. И тут же – как гром среди ясного неба – раздался знакомый гулкий топот, радостный визг и шуршание когтей по полу.
– Рекс! Спокойно, великан! – засмеялась Анна, едва успев войти и закрыть дверь, чтобы не впустить восторженного пса на лестничную площадку. Немецкая овчарка, мощная, с умными карими глазами и шерстью чепрачного окраса, буквально подпрыгивала вокруг нее, пытаясь лизнуть в лицо, тыкал холодный нос в руки, вилял хвостом так, что сметал все с прихожей тумбочки. Его радость была физической, почти осязаемой силой, смывающей всю усталость дня. – Да, да, я дома! Пошли, пошли, кормить тебя!
Рекс помчался на кухню, громко топая лапами. Анна последовала за ним. Его мир сузился до размеров кухни и наполнился священным смыслом. Он сидел перед пустой миской, не сводя с Анны горящего взгляда, его тело вибрировало от нетерпения. Каждый его мускул, каждый вздох кричал: "Сейчас! Сейчас будет Еда!". Анна насыпала корм. Звук гранул, падающих в металлическую миску, был для Рекса симфонией. Он бросился к еде, чавкая с благоговением, забыв на время обо всем на свете, включая саму Анну. Ему было достаточно ее присутствия, ее запаха, звука ее голоса. Он был счастлив абсолютно, без остатка. Его вера была простой и чистой, как родниковая вода.
Пока Рекс уплетал ужин, Анна разогревала себе остатки супа. Она смотрела на своего пса, на его мощные плечи, уверенные движения, и чувствовала привычную смесь нежности, ответственности и легкой грусти. Он был сильным, умным псом, но его мир был ограничен стенами квартиры, поводком на прогулке и ее волей. Иногда ей казалось, что в его глазах мелькает что–то большее, какая–то невысказанная мысль, но она отгоняла эти фантазии. "Он просто собака, Анна, – говорила она себе. – Очень хорошая собака". И в этом была своя, особая правда и красота.

Где–то в лесу, под холодным светом восходящей луны, Шрам поднялся с земли. Охоту пришлось прервать – ветер сменился, унеся запах оленя, а чуткий слух уловил далекий, но отчетливый скрежет машины и голоса людей. Охотники. Не в его угодьях сегодня, но близко. Слишком близко. Он фыркнул, слизывая с морды капли росы, и бесшумно растворился в темноте, уводя стаю глубже, в непролазные дебри, где пахло только хвоей и болотом. Его мир сузился до задачи выжить до следующей зари. Чувство неудовлетворенного голода было привычным спутником.

А глубоко под землей, в царстве корней и вечной влаги, Матка отложила еще одну партию яиц. Сигнал из феромонов "кормить" сменился сигналом "ухаживать за яйцами". Армия нянек–рабочих тут же приступила к работе, перекатывая белые шарики в специальные камеры с идеальной температурой и влажностью. Тысячи крошечных существ выполняли свою программу, не задумываясь, не сомневаясь. Их мир был точен, как часовой механизм. Порядок. Рост. Продолжение. Ничего лишнего.

Анна сидела на диване, Рекс устроился у ее ног, положив тяжелую голову ей на колени. Она расчесывала ему густую шерсть на загривке, а он вздыхал от удовольствия, полуприкрыв глаза. За окном мерцали огни большого города, шумела вечерняя жизнь. Она смотрела на своего верного друга, чувствовала его тепло, его доверие, и мир казался ей понятным, пусть и не всегда простым, местом. Она знала свое место в нем – ветеринар, помогающая тем, кто не может попросить о помощи словами. Знакомый путь домой, знакомый запах пса, знакомый груз забот на завтра. Все было на своих местах. Солнце завтра снова взойдет, дворняга в клинике поправится, Пушок залижет раны, Рекс будет ждать ее у двери, Шрам выйдет на охоту, а Матка продолжит откладывать яйца. Так было. Так должно было быть всегда. Они еще не знали, что этой ночью мир, каким они его знали, перестанет существовать. Что граница между хозяином и питомцем, между хищником и жертвой, между разумом и инстинктом рухнет навсегда. Пока же царил последний, хрупкий вечер старого мира.


Глава 2 Вспышка

Последние лучи заходящего солнца, словно расплавленное золото, заливали кафель клиники «Айболит». Анна заканчивала перевязку лапы старому псу по кличке Барсук, дворовому сторожу с квартала дальше. Он терпеливо лежал на боку, лишь изредка вздрагивая от прикосновений к воспаленным краям раны.
– Молодец, старина, почти готово, – устало улыбнулась Анна, завязывая последний узел на бинте. Ее пальцы помнили каждую выпуклость ребер под шерстью, каждый шрам на его боках – летопись уличных боев. Мысли ее уже были дома: чашка крепкого чая, ужин, Рекс, согревающий ноги на диване. Она машинально потянулась за флаконом антисептика.
И это случилось.
Это было не похоже ни на что. Не гром, не свет, не боль. Скорее… включение. Как будто в ее голове, во всех ее чувствах, щелкнул невидимый тумблер, переводящий восприятие мира на невообразимо высокую, болезненную мощность. Мир не изменился – все те же стены, стол, Барсук под ее рукой, флакон в пальцах. Но восприятие взорвалось.
Анна вздрогнула, металлический флакон выпал из онемевших пальцев и грохнулся на кафель, разбив тишину клиники гулким, как взрыв, звоном. Звук ударил по барабанным перепонкам физической волной, заставив сердце бешено колотиться где–то в горле. Она втянула воздух, пытаясь успокоиться, и чуть не задохнулась.
Запахи. Боже, запахи клиники стали невыносимо резкими. Раньше это был узнаваемый коктейль: антисептик, шерсть, лекарства, подстилки. Теперь он распался на сотни отдельных, агрессивных нот. Она чувствовала не просто запах йода – она ощущала его химическую едкость, разъедающую ноздри. Запах свежевымытого пола превратился в ледяную волну хлора. Запах Барсука – в сложную симфонию старой шерсти, уличной пыли, страха (резкий, кислый оттенок!), воспаленной плоти (сладковато–гнилостный шлейф) и чего–то глубоко личного, его, как отпечаток пальца. Запах собственного пота – внезапно отчетливый и смущающе личный. Запахи не просто витали в воздухе – они давили, лезли в горло, заставляли глаза слезиться. Каждый вдох был пыткой информационной перегрузки.
Каждый звук – грохотом. Тиканье часов на стене превратилось в мерный, гулкий бой кузнечного молота. Шорох Барсука, перекладывающего лапу, – в громкое шарканье по гравию. Собственное дыхание оглушало, как паровозный гудок. Где–то за окном проехала машина – звук двигателя разорвал воздух рвущейся тканью, грохот колес по асфальту отдался вибрацией в костях. Анна инстинктивно прижала ладони к ушам, но это не помогло. Звуки проникали сквозь кости черепа, ударяя прямо в мозг.
А связь с телом – странно… отдаленной. Она смотрела на свои руки, лежащие на коленях. Они были ее руками, знакомыми, с коротко подстриженными ногтями, маленькой родинкой на левом запястье. Но ощущение от них было… приглушенным, словно сквозь толстый слой ваты. Она сжала пальцы в кулак. Мускулы напряглись, сухожилия натянулись – но сигнал от мозга к руке и обратно шел с какой–то микроскопической задержкой, создавая жуткое ощущение управления марионеткой. Ее сердце колотилось где–то далеко, как отдельное существо. Дыхание казалось чересчур громким, почти искусственным процессом.
Перед ней пес, только что покорно терпевший боль, смотрел ей в глаза. Анна подняла голову, превозмогая какофонию запахов и звуков. Взгляд Барсука впился в нее. Но это был уже не взгляд пса, ожидающего завершения неприятной процедуры. Его карие глаза, обычно спокойные и немного усталые, были широко раскрыты. Зрачки сузились в булавочные головки от ужаса. В них плавилось непонимание, паника, а главное – ужас осознания. Осознания себя. Осознания ее. Осознания этого внезапно враждебного, грохочущего, вонючего мира. Он понимал. Понимал, что с ним происходит что–то чудовищное. Понимал, что она, Анна, стоит перед ним, и он видит ее не просто как источник боли или помощи, а как другое разумное существо, ввергнутое в тот же кошмар.
«Что… что это?» – пронеслось в голове Анны, отчаянная попытка ухватиться за рациональность, за знакомые понятия. Инсульт? Психический срыв? Отравление?
Каждый удар сердца отдавался гулким эхом в висках. Кровь, бегущая по венам, ощущалась как теплая, пульсирующая река. Мышцы живота слегка дрожали от адреналина – она чувствовала этот химический всплеск внутри себя, как пожар. Голова раскалывалась от перегрузки – не мигренью, а ощущением, что череп вот–вот треснет от давления невиданных объемов информации.
Анна отшатнулась от стола, оперлась спиной о холодную стену. Холод металла сквозь ткань халата был единственной якорной точкой в этом бушующем хаосе. Барсук вскочил на три лапы, поджав перевязанную. Он не рычал, не лаял. Он смотрел на нее. Его взгляд был зеркалом ее собственного ужаса. В его глазах она видела не просто испуганное животное, а что–то еще. Она словно видела личность, запуганную и растерянную.
– Т–тихо… – попыталась прошептать Анна, но ее собственный голос прозвучал чужим и оглушительно громким. Барсук вздрогнул всем телом. Его страх, как физическая волна, ударил по ней, смешавшись с ее собственным. Она поняла, что он чувствует ее панику. Так же, как она чувствовала его. Эта связь была примитивной, основанной на чистой эмоции, но она была. Невидимая нить страха протянулась между человеком и собакой в стерильной тишине клиники, нарушаемой только их учащенным, громким дыханием и бешеным стуком двух сердец.
За окном клиники мир погружался в хаос, о котором Анна пока не догадывалась. Где–то на проспекте легковой автомобиль, внезапно лишенный управления, врезался в фонарный столб. Звук удара, обычно привлекающий внимание, потонул в нарастающем хоре нечеловеческих звуков. Вороны на деревьях вокруг клиники не улетели. Они метались по веткам, каркая, но их карканье было не хаотичным – оно несло смысл.
– Страх! – кричала одна.
– Опасность! – вторила другая.
– Что это?! – визгливо вопрошала третья.
Они сбивались в кучу, их черные глаза, всегда казавшиеся невероятно умными, теперь горели настоящим, осознанным ужасом. Они видели мир иначе, и он был страшен.
В соседнем кабинете, где днем принимали мелких грызунов и птиц, раздался оглушительный грохот. Анна вздрогнула. Барсук зарычал, низко и испуганно, прижимаясь к стене. Дверь распахнулась, и на пороге появился Сергей, ассистент Анны, молодой парень с вечно жизнерадостным лицом. Сейчас это лицо было белым как мел, глаза безумно расширены. В руках он сжимал пустую клетку для попугая, дверца которой была сломана.
– Анна Вадимовна! – его голос сорвался на визг. – Кеша… Кеша… он… он заговорил! По–настоящему! И… и сбежал! Сломал прутья! – Сергей задыхался, его трясло. – Он сказал… сказал: «Свобода! Долой клетку!» И… и улетел! В окно! – Сергей указал трясущейся рукой на открытую форточку. – И… и я его понял! Не просто слово, а… а мысль!
Анна смотрела на него, не в силах найти слов. Ее собственный опыт с Барсуком, поток его страха, был подтверждением. Это не галлюцинация. Это происходит везде. Сергей уставился на Барсука. Пес прижал уши, заскулил, но не от агрессии – от всепроникающего страха, исходившего от молодого человека. Сергей вдруг понял это. Он увидел в глазах пса то же самое, что чувствовал сам: панику пробудившегося разума.
– Он… он тоже… – пробормотал Сергей, отступая. – Все… все они… – Он бросил пустую клетку на пол с грохотом, от которого Анна и Барсук вздрогнули синхронно, и побежал к выходу из клиники. – Я домой! – крикнул он на ходу, исчезая в коридоре. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что Анна снова прижала руки к ушам.
Тишина клиники, нарушаемая только их дыханием и далекими звуками хаоса с улицы, снова сгустилась. Анна медленно опустилась на корточки, стараясь не делать резких движений. Барсук смотрел на нее, не мигая. Его страх немного утих, сменившись настороженным любопытством и… надеждой? Он чувствовал, что она – центр этого кошмара? Или просто искал опору?
– Барс… – тихо, очень тихо начала Анна. – Тихо… все будет… – Она не знала, будет ли все хорошо. Она вообще ничего не знала. Но инстинкт ветеринара, инстинкт заботы о том, кто слабее и напуган, пересилил ее собственный ужас. Она медленно протянула руку, ладонью вверх, не для поглаживания, а как знак мира, без угрозы. Барсук напрягся, но не отпрянул. Его нос дрожал, втягивая ее запах – запах знакомой женщины, запах лекарств, запах ее собственного страха и… чего–то нового, чего–то, что он раньше не замечал. Доверия? Желания помочь? Он осторожно, едва заметно двинул мордой к ее ладони, не касаясь, но принимая жест.
В этот момент донесся новый звук – не с улицы, а из–за двери в подсобку, где находились вольеры с послеоперационными животными. Это был не лай, не скулеж. Это был вой. Долгий, пронзительный, полный такой тоски и осознания боли, что по спине Анны пробежали мурашки. Это выл пес, которого она прооперировала днем – молодой кобель, попавший под машину. Он скулил от боли. Барсук взвыл в ответ, низко и жалобно, его тело содрогнулось. Его собственная рана, казалось, заныла с новой силой – не физической, а от резонанса с чужой болью, которую он теперь чувствовал.
Анна закрыла глаза. Лавина чужих эмоций, чужих страданий, чужих мыслей (пусть еще не оформленных в слова, но от этого не менее ясных) обрушилась на нее. Она чувствовала боль кобеля в подсобке, панику ворона за окном, бившегося о стекло в попытке улететь от этого кошмара. Чувствовала растерянность Сергея, бегущего по улице. И сквозь все это пробивался один, леденящий душу вопрос: Что происходит?

Где–то в глубине векового леса, в засаде под кустом папоротника, Шрам замер, слившись с тенями. Его желтые глаза, узкие щелки концентрации, были прикованы к молодому оленю, осторожно щипавшему траву на поляне. Шрам чувствовал каждый мускул своей спины, готовый к броску, каждый клочок шерсти на загривке, вставший дыбом от охотничьего азарта. Ветер дул ему в морду, неся чистый запах добычи. Он уже видел траекторию прыжка, место, куда вонзятся клыки…
И это случилось.
Тот же щелчок тумблера. Включение. Мир не изменился – олень, поляна, вечерний воздух. Но восприятие… взорвалось. Запах оленя превратился в оглушительную симфонию: трава на его зубах, соль его пота, сладковатый запах молодой шерсти, едва уловимый дух страха. Шум леса рассыпался на миллион звуков: треск ветки под лапой белки за три дерева, журчание ручья за холмом, шелест крыльев пролетающей совы. И главное – он увидел. Увидел не просто цель, а существо. Он увидел, как олень поднял голову. Их взгляды встретились сквозь кусты. И в глазах оленя не было прежней туповатой настороженности. Там был ужас осознания. Олень не просто почуял хищника – он понял, что это волк, что он в засаде, что он собирается убить его. Он знал! Как?
Шрам замер, ошеломленный. Его инстинкт кричал: «Бей! Сейчас!». Но новый, жуткий, аналитический участок его разума, внезапно проснувшийся, заставил замереть. Он видел расчет в глазах оленя, видимую траекторию его будущего прыжка в сторону. Олень не просто бежал – он думал, как спастись! Эта мысль, чужая и ясная, как собственная, парализовала Шрама на долю секунды. Олень использовал эту задержку. Он метнулся не инстинктивно, а с расчетливым ужасом, сменив траекторию в последний миг и исчезнув в чаще с треском сучьев. Шрам прыгнул, но поздно. Он промахнулся, уткнувшись мордой в землю там, где секунду назад была шея оленя. Он лежал, тяжело дыша, нос в земле, чувствуя вкус грязи и собственного поражения. Но не это его терзало. Он видел понимание в глазах оленя. Видел страх, осознанный и направленный. Шрам впервые подумал о добыче не как о цели, а как о… существе. Равном ему в этом новом, ужасающем знании. Его мир, мир простых законов охоты и выживания, рухнул.

Глубже, под корнями векового дуба, в сердце лабиринта, где царила влажная, теплая тьма и ритмичная пульсация жизни колонии, случилось немыслимое. Матка, гигантский центр воспроизводства, ощутила не взрыв, а… расширение. Ее разум, доселе существовавший как единый, безраздельный командный центр, управляющий миллионами слепых исполнителей через феромоны, внезапно ощутил миллионы крошечных, но ярких вспышек. Миллионы точек сознания в ее сети – личинки, рабочие, солдаты – вспыхнули интеллектом. Каждая – отдельная! Каждая задавала вопросы, испытывала страх, ощущала боль, голод, усталость как нечто личное!
Хаос! Неслыханный, вселенский хаос мыслей, чувств, панических сигналов обрушился на ее центральное восприятие.
– Где я? – вибрировала мысль фуражира у поверхности.
– Больно! Темно! – слала сигнал личинка в ячейке.
– Кто командует? – пронеслось в «уме» солдата на границе.
– Страх! – эхом разносилось по всем галереям. Связи, четкие линии феромоновых команд, затрещали под напором этого бурлящего океана индивидуальности. Колония, идеальный механизм, замерла на грани распада. Каждый муравей перестал быть просто исполнителем. Он стал кем–то. И это «кем–то» было охвачено паникой.
На миг все связи затрещали. Матка ощутила угрозу полного уничтожения не извне, а изнутри. Распада на миллионы напуганных, неконтролируемых существ. Но мощь Роя, древний инстинкт единства, вцепившийся в саму основу их существования, был колоссален. Мощь Роя подавила хаос. Не уничтожила вспышки разума, нет. Она их подчинила. Охватила стальным обручем воли. Первая ясная, холодная, абсолютная мысль Матки пронзила сумятицу, как луч лазера: Контроль. Немедленный контроль. Порядок превыше всего. И этот приказ, усиленный в миллион раз ее пробудившейся силой, не как феромон, а как ментальный императив, прокатился по всем каналам связи, по всем вспыхнувшим сознаниям: ЗАТКНИСЬ. СЛУШАЙ. ПОДЧИНЯЙСЯ. И хаос стих, сменившись привычной дисциплиной, но теперь – дисциплиной осознанной.

Анна сидела на холодном кафеле клиники, прислонившись к стене, обняв колени. Барсук прижался к ней боком, его крупное тело дрожало мелкой дрожью. Его страх смешивался с ее страхом, образуя странную, жуткую связь. За дверью продолжал выть прооперированный пес – его боль и отчаяние бились в ее сознании, как волны о скалу. Грохот города за окном превратился в симфонию паники тысяч пробудившихся существ. Она смотрела на свои дрожащие руки. Мир был прежним. Но все в нем стало чужим, страшным, слишком громким, слишком вонючим, слишком… что? Она боялась подумать.
Телевизор был включен, и обычно она не обращала на него внимания, но теперь каждый звук, каждая интонация диктора проникали в её сознание. Диктор говорил о странных и массовых беспорядках в городах, говорил, что животные ведут себя неадекватно, что птицы сбиваются в стаи и "кричат", что в зоопарках слоны крушат вольеры, а обезьяны "пытаются общаться на человеческом языке". И тут Анна услышала крик диктора. Его голос сорвался, и он в прямом эфире начал в ужасе бормотать о своей кошке, которая отвечает на вопросы кивками. Экран замер, показывая только помехи. Анна почувствовала, как её собственный ужас и ужас диктора сливаются в единую волну. Она медленно поднялась, её движения были механическими, нащупала кнопку на телевизоре и отключила его, пытаясь заглушить этот хаос хотя бы в одном месте.