Жаль

― Слушай, а расскажи, как ты был писателем.
― Я?!
― Ты же говорил, что писал что-то.
― Писал. Стихи даже.
― А что встал?
― Ну, тост ведь стоя надо?
― Да нет, что в писательстве встал?
― А, так не встал, пишу.
― Стихи?
― Я, стихи?
― Сам сказал: «... и стихи тоже».
― А тост?
― А ты стихами.
― Хм. Подумать надо.
― Подумай. А мы пока Степана разбудим. Степан Альбертович, вы как? Может, расскажете, про новый луноход?
― Я, к вашему сведению не сплю. Между прочим, сведения о луноходе секретные. Академия наук, это вам не Союз писателей, это кое-что посерьёзней. Пусть лучше писатель продолжит. Пока вы меня теребили, времени на обдумывание было достаточно. Вы зря молчите Александр Анатольевич.
― С вас спесь, Степан Альбертович, так и прёт. Академик он. Эка невидаль. Да вас сейчас как собак нерезаных. Открытия ваши давно открытые бабами на кухне. Вы за ними переписываете, а потом кичитесь запатентованной варкой картошки, потому, что вам патенты на пьянках академовских раздают. А баб, которые эту варку придумали, туда не пускают. Да и не знают о них. Вот вы там в своих открытиях и короли. А картошку жрёте бабами же и сваренную.
― Александр Анатольевич, если прогавкались, то прошу к творчеству.
― Да, я в принципе готов. Знаете как это у поэтов, в лёгкую. Но мне, чёрт возьми, не известна тема.
― Тема чего?
― Тема данного произведения должна быть направлена на...
― Анатольичь, остынь. Просто стихи, про нас и про жизнь.
― Про жизнь про нашу, или вообще?
― Александр Анатольевич, что вы, чёрт возьми, имеете под словами «нашу?» Жизнь у всех одна, и у нас и у тех, кто нас поддерживает. Вы в этом сомневаетесь?
― Уймитесь, Иван Михайлович, философ чёртов. Выпучили на меня глаза, как будто можете меня судить. Я вас не боюсь. Идите лучше задайте ваш вопрос тем, которые, как вы говорите, вас поддерживают. Хорошо, если вернётесь похожим на себя. В смысле физически. Послушайте лучше стихи, сами просили:
Когда я был писателем тверёзым.
Писал стихи и даже прозу.
Но пОняв пъянки жуткую метаморфозу.
Для мозга осознал сию угрозу.
Или писать как Пушкин или быть Белинским.
Мудрёным, верным и российским.
Иль вовсе не писать, не быть к дебилам близким,
Убогих неумелых не возглавить списки.
― Объяснишь?
― Я могу, конечно, но я же не секретарь ООН. Не обидно не получится.
― Андрей Сергеич, поможешь?
― А в чём вопрос?
― Нужно объяснить дипломатическим языком, что Анатольич поэт, а не мерзкий тип, который, невзирая на налитие ему халявного элексира жизни, как поэт не придумал ничего лучшего сравнить нас, наливающих этот эликсир, кстати, и купивших его без участия самого поэта, с дебилами и дегенератами. Таких слов не было, но они явно витают где-то здесь, и вовсе не красят нас, тех, кто позаботился о не самом весёлом, не самом адекватном, и далеко не перспективном человеке, называющем себя писателем, и отчасти поэтом.
―Я не вижу ничего такого, что можно было бы вынести на всеобщее обсуждение, или же запретить выносить на общее обсуждение. Собственно, зачем вы дёргаете дипломатическую персону не по рангу. Этот вопрос мне не по статусу.
― Позвольте, господин философ, то есть вы обиделись на стихо. Но вы же сами просили. А знаете, поэт не подвержен обстоятельствам. Что есть, то и выдаёт. Маяковского читали же. А там, господи боже мой. Что вижу, о том пишу, да ещё так квадратно, что не проглотишь.
― Где Маяковский, а где вы Александр Анатольевич. Вы бы варежку свою прикрыли бы. Его поколения знают, а вас мы только, да и то, какой вы, открываем в процессе посиделок.
― Тогда хрен вам, а не стихи. Вон нашего генерала разбудите. Может он чего интересного расскажет про нас, про вас, про всё.
― Андрей Сергеич, вы спите? Толку от вас, как от Бен Ладена в Американской системе безопасности.
― Вы милейший говорите, да не заговаривайтесь, а то не ровён час… Да и не Андрей Сергеич я.
― Во, я же говорил, что он какой-то мутный. Я …
― А я до философии боксом увлекался. А так как ваш скабрёзный стих никто не отменял, Александр Анатольевич, могу выдать по старой памяти всё, что я о вас думаю, кстати, по вашему псевдо творческому лицу.
― Ребята давайте не ругаться. Это самое предсказуемое. А вот простой вопрос, водка осталась?
― Водки море. Но зачем она есть, если не для понятия истины?
― А что вас не устраивает в нашем разговоре. И истину мы вроде бы искали. Кстати, никого не тошнит? Продукты проверенные?
― Продукты? Вы о коляске краковской?
―Интересно, можем всё, а закуски купить не судьба.
―Простите, Елисеевский был закрыт, а больше магазинов я не знаю.
―А водитель ваш, Андрей Сергеевич, тоже только в Елисеевском отоваривается.
― Так я его домой отпустил. Никогда не думал, что дипломатический работник может нуждаться в помощи. Тем более простого водителя.
― Может проблема всё-таки в водке? А, кстати, откуда она.
― Водка нормальная. Она из нашего буфета. И брал её генерал. А он вхож в буфет не через парадный вход. Заведующая тамошняя, Алевтина Марковна, к нему неравнодушная.
― А вы, Андрей Сергеевич, откуда такой осведомлённый?
― Знаете милейший Иван Михайлович, дипломатия и тайны кулуаров слова синонимы. И говорите потише. Если генерал проснётся, придётся охрану вызывать. Сами мы его не угомоним, а лишних глаз, знаете ли, не хотелось.
Огромный зал ловил каждое слово, произнесённое под его величественными сводами. Они накапливались, роились, сталкивались, и найдя еле заметную щёлочку, вырывались на свободу, заполняя своей бесполезностью и так загаженный эфир. Но, в конце концов, голоса смолкли.
Помещение, напоминающее дореволюционный музей, заглушило окончание разговора тяжёлыми статными шторами. Тихая уборщица, хромоножка тётя Таня, бережно подошла к каждому из сверхчеловеков, почтительно укладывая доверенные ей головы на стол. Темнота всё больше окутывала огромный зал, где только что говорили о нужном, и, наверное, царственно важном. Маленькая, хромоногая женщина, почувствовав, что ей здесь не место, тихо растворилась в одной из дверей гулкого тёмного зала, своды которого слышали такое, о чём она даже не имела представление.
Хмурое солнце осветило здание хмурой сталинки, в каком-то из значимых городов. Люди суетливо сновали по улицам, каждый по своим, видимо неотложным делам, угрюмо смотря себе под ноги. Поглядывая на сумрачное здание, они благоговели. Это была мечта каждого горожанина, хоть каким-то боком прикоснуться к сталинской многоэтажке. Может быть даже оказаться внутри, и стать причастным… Причастным к чему, никто толком не знал. Потому что слишком много загадочных организаций, объединений и сообществ находилось внутри величественного здания. А так как мечта попасть внутрь для многих была несбыточной, то и взгляд, брошенный на сокральное сооружение, был мимолётным.

Никому из тех, кто лееял мечту о здании, да и тех «великих», которые спали в огромном кабинете, даже не приходило в голову, что безразличие одних и амбиции других, очень расстраивают того, кто всё видит и всё знает.
Мир стал неизлечимо прост. Богатые и бедные, мирные и воинствующие, хитрые и добрые, любящие и любящие всех подряд. Никаких полутонов, загадок и тайн. Да, он всё видит и всё знает. Всё прощает и наставляет на путь истинный. Но хватит ли у него сил? Он всего лишь Бог.
Катастрофа, апокалипсис, это только событие, имеющее своё время и причины. Мир, в котором это произойдёт просто сойдёт на нет. Не будет ни жалеющих, ни осуждающих. Ничего не будет. Пус-то-та. Маленькие сценки жизни останутся в некоем информационном поле. Нам так сказали, и мы в это верим. Больше верить не во что. Хотя нет. Опять же Бог. Он спасёт, он рассудит, он же знает что происходит, и во что это должно вылиться. А он-то знает, что мы в него верим? А мы в него верим?

«Всё видит и всё знает, всё видит и всё знает. Кто им это сказал? Кто вбил в их головы эти мысли? Нет, я, конечно, вижу, но понять! Они сами себя понять не могут, а их сонм. Сколько запретов, увещеваний и предупреждений. Всё тщета сплошная. Нарушают, а потом отмаливают. Как удобно! Сделай как нельзя, а потом попроси прощения. Всё. Нет проблем.
Устал я. Сами они себя создали такими, не я. Отмолить не получится, по крайней мере, не у меня. Мало мне других миров? Там тоже конечно не благонадёжа, но, как-то по спокойней.
Обидно, ведь любимые они. По своему образу и подобию создавал. Противно то, что своё подобие, а значит, в определённых обстоятельствах и я могу стать таким как они. Некоторые из них так наверное и думают. Но обстоятельства эти для меня не возможны, и мысли эти поэтому глупые. Уповать не на кого, мои страдания останутся моими. Просто оставлю их одних. Выживут… что ж, их воля. Не выживут – моя печаль».
Бог грустно вздохнул, и устало побрёл прочь, тяжело наступая на подплывающие под его ноги облака. Чем дальше он уходил, тем крупнее становилась его фигура. В какой-то момент он оглянулся. Голубой шар на его глазах превращался в огненный цветок. Слёзы выступили на глазах Создателя. Он отвернулся, и, ссутулив плечи, пошёл дальше. Всё что он мог сделать, для этого мира, он сделал, но мир не захотел жить по его правилам и умер, растворившись в вечности, в космосе, в пустоте. Как будто и не было его никогда. А жаль.